Сто лет недвижимости

Ася Сокирко

Митрофан

Крестьянин Митрофан дважды в своей жизни получил землю и трижды ее потерял. Происходил он из бедных крестьян и земли не унаследовал. Случился с ним в ранней молодости приступ романтики – сбежал из дому, потыркался пару лет по городам и портам, но потом вернулся домой, женился и больше к себе и своему дому романтику эту и близко не подпускал. Жена его была доброй, работящей и неграмотной; позже, когда жизнь забросила их в город, от необходимости учиться читать ее спасала плановая экономика, позволявшая угадать название продукта по его цене. Отец дал за ней в приданое изрядный кусок земли и Митрофан прочно осел, наладил свою жизнь, обзавелся детьми и стал человеком весьма уважаемым и, по меркам тех мест и того времени, зажиточным; это, впрочем, не означало, что у каждого обитателя дома непременно должна была быть своя пара ботинок. Гражданскую войну Митрофан и его семейство пережили, можно сказать, без особых потерь. Он вступил на фронте в партию, но вскоре осознал, что живопись – штука сложная, поскольку красный, зеленый и прочие цвета радуги могут смешиваться с малопредсказуемыми последствиями, и, проявив изрядное благоразумие, он быстро, целый и невредимый, вернулся к своей пахоте.

Эта весьма пристойная крестьянская жизнь закончилась, естественным образом, коллективизацией. Митрофана хотели раскулачить, но он сумел вовремя сбежать, пристроив семью к родственникам, добрался до Города и устроился рабочим на завод, на котором и проработал всю отведенную ему жизнь. Через пару лет, когда в результате изнурительного труда койка превратилась в комнату, он смог вернуться на несколько дней в свою деревню и тайком, ночью вывезти в Город свою семью. Комната была, непристроенных детей оставалось всего двое и никто уже не охотился за новоявленным пролетарием. Это все еще сносное существование закончилось, как можно догадаться, войной, но Митрофан был уже не призывного возраста, да и работал к тому же на заводе с бронью.

Люди, к которым жизнь милостива, считают обычно, что война – это и есть тот самый «черный день», на который копили. Митрофана же жизнь не щадила, и к этому времени ему было уже неясно, чем эта война хуже той или того, что было между ними. До сих пор он оказывался, так сказать, на территории военных действий, а тут – как бы в тылу. А потому когда война стала подходить к концу, Митрофан уже начал копить деньги на землю. Он вовсе не торговал хлебными карточками - ни таких возможностей, ни таких наклонностей у него не было – он просто копил. Владение землей в Той Стране было, разумеется, запрещено, но можно было купить дачу в пригороде; домик с кусочком земли, что заменит ему потерянную пахоту, маячил у него перед глазами, разрастаясь, заслоняя собой солнце и создавая затмение. Жене его земля была не больно нужна – она выросла в семье побогаче, и самоутверждаться ей не требовалось, дети и вовсе выросли в городе, но это ничего не меняло. Его семье запрещалось покупать белый хлеб; об остальном можно только догадываться. Жили они вшестером в одной комнате в коммуналке – он сам, жена, двое младших детей, да еще замужняя дочь с ребенком, муж которой был на фронте и которая в конце войны получила разрешение переехать к родителям. Выходило полтора квадратных метра на человека. Каким-то чудом освободилась соседняя комната и ему предложили ее занять – со льготной очереди это семью все равно не снимало. Митрофан подумал-подумал, и комнату не взял. Платить за нее еще рубля два в месяц, а все одно - не свое, все равно съезжать скоро - лет через пять, не позже. Вот когда квартиру дадут или дачу купят, думал Митрофан, то уже будет свое, а пока – все равно ведь чужое, ну его, платить непонятно, за что, перебьются, потерпят.

И действительно, через пару лет после конца войны Господь решил принять в его судьбе участие. Каковы при этом были Господни намерения – наградить, наказать или выразить свое недоумение происходящим - остается неясным. Митрофану было видение. Он услышал голос, который направил его стопы и привел его в одну подмосковную деревеньку. Там он нашел полуразваленный дом, половину которого вместе с половиной участка ему согласились продать. Как раз перед этим, правда, провели денежную реформу, и денег сразу стало меньше, но на дом все равно хватило. Митрофан был опять со своей пахотой.

Митрофан успел немного подремонтировать дом и привести землю в порядок, как демобилизовался из армии его зять военный, привез семью обратно в Москву и поселился на этой самой даче. Митрофан, уже с одним ребенком и женой, опять остались в той самой комнате. Метров теперь, правда, на душу выходило целых три, а зять, будучи человеком крайне добросовестным, хорошо заботился о доме и земле, и, поджидая очереди на квартиру, тратил на дачу все накопленные за три проведенные в Германии года деньги, но к земле своей Митрофан попал только через целых шесть лет.

И вот, когда дочь с зятем получили наконец жилье в заводской коммуналке, он, через двадцать лет после своего изгнания, вернулся к земле. Памятуя о том, как власть в Той Стране умеет обходится со сбережениями своих граждан, и пребывая в святой уверенности, что земля то уж никуда не денется, он все деньги потратил на ремонт, кур, свиней и огород. Целых шесть земельных лет было отведено Митрофану. Город в это время рос, расползался, ему становилось тесно и, на седьмом году Митрофанова благополучия, у города затекла нога, он решил ее расправить и смел, сам того не замечая, с лица земли Митрофанову дачу вместе со всей деревней. Власти выплатили ему компенсацию по госрасценкам и выселили в однокомнатную квартиру.

Больше, собственно, ничего и не было. Бывший крестьянин пожил еще пару лет, потом его разбил паралич и он умер. После смерти Митрофана его родственники обнаружили матрац, набитый пятнадцатикопеечными монетами, за год до того отмененными в очередной денежной реформе. Просто все остальные деньги – и бумажные, и монеты, и вклады, и облигации – тем или иным образом отменялись Той властью в предыдущих денежных реформах, и эти монетки представлялись ему, после земли, конечно, самым верным способом хранить деньги.

Владимир

Пройдет много лет, и зять Митрофана, он же сын деревенского портного Владимир, уйдет из армии в отставку, чтобы вернуться к земле и саду, из которого его выкинула Та Страна. Чтобы такой мирный и мягкий человек, как Владимир, попал в армию, понадобилось немало странных политических событий, но обстоятельства все-таки смогли стечься таким образом, что, оставшись в двенадцать лет круглым сиротой, он поступил в военное училище и стал кадровым военным. Специальность он, впрочем, приобрел самую мирную, став авиамехаником. В довершение цепи странных событий, Владимиру довелось сначала, как и многим другим военным, участвовать в коллективизации, а вслед за этим жениться на дочери Митрофана, которой вовремя удалось устроиться прачкой в городе, а потом даже поступить в фельдшерское училище. Жизнь, тамошняя и тогдашняя, была столь неописуемо странной, что эти люди, не обладая ни образованием, ни сверхъестественной жизненной силой, так никогда до конца и не поняли всей абсурдности происходившего с ними.

У Владимира и его жены родилась дочка и, через несколько лет, сын. Его жена уже тогда служила медицине Той Страны, и прослужит ей до конца жизни, но медицина эта не собиралась прикладывать хоть какие-нибудь усилия, чтобы спасти ее новорожденную дочку от обычного воспаления легких, а потом ее саму, совсем не старую женщину – от болезни почек. Но те несколько лет, что прошли между рождением сына и войной, были все же вполне счастливыми. Они жили в большом, но не слишком большом городе, у них, вместо хлебного пайка и койки, были зарплаты, уважаемые профессии и квартира.

Потом были война, эвакуация, шесть человек в Митрофановой комнате. И те три года, что Владимир с семьей после войны провели в оккупированной Восточной Пруссии, были для них несказанным благом. У них была трехкомнатная квартира, достаточно еды и голодные немки приходили спросить, нет ли какой работы. Хотя Владимиру не могло, даже в самом безумном сне, прийти в голову посмотреть на Ту Страну со стороны, он, сам того толком не понимая, находился с ней в глубоком психологическом разладе, потому что любил делать все добротно и осмысленно. В Германии он был наконец окружен добротными вещами. Русское солдатье, которое он искренне считал соотечественниками, которое резало немецкие гардины на портянки, пинало, оплевывало и разрушало все вокруг, было ему, в сущности, куда более чужим, чем завоеванные им немцы. Уехать из этих мест и ему, и немцам придется одновременно.

С концом оккупации Владимиру пришлось уйти в отставку - за три года до получения воинской пенсии. Они вернулись в Город, привезли с собой много трофейного добра и поселились на Митрофановой даче. Все аккуратно скопленные в Германии деньги были потрачены на ее ремонт и обустройство. Дача была, конечно, не своя, а Митрофанова, но было понятно, что рано или поздно она перейдет по наследству. Дом аккуратно отстраивался, много сил уходило на огород, свинарник, курятник и все прочее, что создавали себе эти уже не крестьяне, еще не настоящие горожане, не желавшие видеть, как на их дачу наползает Город. Шесть лет прожили они на даче, а вслед за ними прожил на ней шесть лет и сам Митрофан. А потом дачу снесли.

Через шесть лет после возвращения им дали комнату в коммунальной квартире. После дачи было, конечно, тесновато, но когда сын женится и их в этой комнате станет, совсем как в Митрофановы времена, шестеро, они будут вспоминать, как им было втроем просторно. Когда их сын с женой будут получать свою комнату, а потом квартиру, они сделают все, чтобы сменять комнаты вместе и хоть к старости вырваться из коммуналки. У них из этого ничего не получится.

Вскоре после рождения первого внука появилась возможность купить дачу. Покупка дачи не была мечтой их жизни, и они сомневались, нужно ли это делать. Впоследствии их сын, в попытке разобраться в своих отношениях с дачей, будет считать, что их на это толкнула крестьянская интуиция. Так или иначе, причин, чтобы это сделать, было достаточно – внуки, покупающие дачи знакомые – и было решено купить. На даче, часто с внуками, им было хорошо, просторно, огородную работу они, по старой памяти, любили. Единственным, что в этой дачной жизни Владимира тяготило, было отношение сына, которому дача хоть и нравилась, но как-то не всерьез. Владимир обустраивался основательно, качественно, со знанием дела, приделывая каждую доску и подрезая каждое дерево добросовестно, без малейшего намека на халтуру. Сын же его помогал, выполнял, что просили, но очень формально, все время сбегая то по своим делам, то в поход, и осознание того, что на него, непутевого, неприспособленного к настоящему хозяйству, делающего все как-то криво и наскоро, придется оставить сад, огород, пчелиные ульи и дом, не давала Владимиру покоя.

Настоящие горожане вырастают в осознании того, что за все – вещи, мебель, еду, квартиру, услуги - надо платить. Что-то можно сделать самому, но не очень многое. Выходцам из бедных крестьян эта мысль несвойственна. Им также не очень верится, что больного человека можно взять и вылечить. А тут еще, как назло, миф о бесплатной медицине. А потому, когда жена Владимира, всегда страдавшая почками, начала болеть уже очень всерьез, никто из домочадцев не смог найти, кому давать взятки, и уж тем более не смог понять, как их давать, и жена Владимира умерла от почек в возрасте шестидесяти лет.

Лет пять простоял Владимир тихо между тем миром и этим, не имея ни причины оставаться в этом, ни возможности уйти в тот. Год прошел как сон пустой, царь женился на другой.

Новая жена тоже жила в комнате в коммунальной квартире. Та квартира, в которой после отъезда детей и смерти первой жены остался Владимир, превратилась, по сути своей, в приличного размера однокомнатную квартиру. Единственная остававшаяся соседка умерла, ее комната стояла пустой, в коммунальные квартиры в те годы уже не подселяли. Но формально квартира оставалась коммунальной, то есть не своей, и желание иметь, хоть на старости лет, свою квартиру было столь сильно, что Владимир и его новая жена стали сменивать свои комнаты. Хороший квартирный обмен требовал серьезных деловых, организаторских и манипуляционных способностей, которые у Владимира совершенно отсутствовали. Поэтому две комнаты были, в конце концов, сменяны на «полуторку» - однокомнатную квартиру с маленькой дополнительной каморкой размером с кладовку побольше – той же общей площадью, что Владимирова комната. Старший внук Владимира, уже студент младших курсов института, разве что не бился в истерике, видя, как уходит в никуда та комната, что ему так не повредила бы. Он пытался объяснить всю неразумность такого обмена, объяснял, что на кооперативы уже стоят огромные очереди и купить их просто так нельзя, даже если заработать изрядные деньги, но Владимир хотел свою, настоящую свою квартиру, отдельную не только по сути, но и по ордеру, и обмен свершился. При всей его доброте и благоразумии ему было непонятно, почему внук-студент должен получить просто так то, за что его поколение страдало десятилетиями.

Теперь у него была и квартира, и дача. Вторая жена, правда, дачу не любила, во многом из-за того, что дача должна была отойти сыну, и никогда не забывала лишний раз напомнить, что ездит туда только ради мужа. Владимиру же в городе делать было уже особо нечего, и он старался когда только возможно жить на даче. Человеческой мудрости, которая позволила бы ей стать бабушкой младшим, не помнившим своей настоящей бабушки внукам, у нее не было, и с семьей Владимира она не очень ладила. Дача продолжала жить своей жизнью, на нее приезжали внуки, сын, как умел, держал ее в порядке, но система отношений на ней становилась все запутанней.

Владимир уходил из этой жизни тихо, в полном сознании и с миром. Когда он умер, было лето и почти все его родные были в отъезде. Они с трудом успели на похороны.

Жена с дачи немедленно уехала и, вконец повздорив с семьей, больше там никогда не появлялась. Улей согласился взять близкий друг, живший по соседству.

Виктор

Виктору - сыну Владимира и внуку Митрофана – уже не придется спасаться от коллективизации, воевать и голодать. Его самое раннее детство хоть и пройдет в войну, но в неплохом садике, поскольку мать его была медсестрой и военнообязанной, а самые голодные послевоенные годы он проведет в Германии, в весьма сытой воинской части. По меркам следующего поколения его детство было, конечно, очень бедным, но то, что после шести лет он ел досыта – это точно. До шести, как правило, тоже. А всерьез хорошо в те годы, кроме самых приближенных к власти, никто и не ел. Но в силу самых разных причин его, в отличие от многих его одногодок, всю жизнь будет преследовать жестокая атавистическая невозможность выкинуть изъеденную муравьями корку.

Виктор был уже полноправным, рожденным горожанином с высшим образованием. Он много читал, особо интересовался историей и экономикой, приобрел в них недюжинные познания и еще в институте, к ужасу своих родителей, проявил явные признаки инакомыслия. Из института его за это не выкинули, хотя пытались, но уехать из Города на три года по распределению пришлось. Чтобы вернуться в Город к родителям, требовалось быть холостым, и своего родившегося в эти три года первого сына пришлось усыновлять уже по возвращении. С этого несколько гротескного эпизода и начались взаимоотношения Виктора с недвижимостью.

Вернувшись в Город, Виктор с женой и двухлетним сыном поселился у своих родителей. Жили те в одной комнате в коммуналке; с приездом сына их в этой комнате стало пятеро. Можно было бы предположить, что Виктор с женой, за несколько лет жизни вне Города привыкшие к отдельной жизни, сочтут жизнь через ширму от родителей невыносимой. Заработать на снятую комнату было вполне реалистично. Но разнообразные интересы, походы, чтение, диссиденство, возможность оставлять ребенка по вечерам на бабушку и не тратить время на обустройство существенно перевешивали. С походами и прочими отвлекающими от воспитания детей занятиями бабушка сражалась, как могла. Деревенской женщине, которой здоровье почти не позволяло рожать, у которой умер первый ребенок и остался единственный сын, было крайне сложно понять молодых родителей, чуть что бросающих живого ребенка и несущихся по своим делам; но роль няни она выполняла еще довольно долго.

С появлением второго ребенка ситуация стала уже до неприличия митрофановой. Власти сжалились и дали комнату в том же доме – в коммуналке, разумеется. Комната была большая, да еще и бабушка под боком. Некоторое желание добыть отдельную квартиру было, но государственная очередь тянулась годами и десятилетиями, а на кооператив надо было зарабатывать деньги, то есть тратить время. Времени же после занятий своими интересами не оставалось, поэтому было решено оставить все, как есть. Это равновесие нарушалось только отношениями свекрови с невесткой, всегда непростыми и еще более осложнившимися на почве переезда. Дело было в том, что к моменту переезда в квартире, где жили родители, освободилась соседняя комната, и власти давали Виктору выбор – поселиться в ней или же в соседнем подъезде. Комната в квартире родителей была существенно меньше, свекровь с невесткой опять оказались бы на одной кухне, но это зато дало бы семье отдельную квартиру. Мечта об отдельной квартире, которая в ее жизни была только в детстве, а потом пару лет в Германии, была столь сильна, что свекровь, по природе своей способная принимать многое, не находила в себе сил простить или хотя бы понять произошедшее.

Статус кво был нарушен предстоящим появлением третьего ребенка. Семья с тремя детьми, живущая в одной комнате в коммунальной квартире, немедленно переходила в самую льготную очередь и получала не менее, чем отдельную трехкомнатную квартиру, причем в том же районе и в течение года после рождения третьего ребенка. Выходило, что до получения бесплатной квартиры, причем в пристойном районе Города, оставалось, после девяти лет ожидания, не более полутора лет. И тут что-то щелкнуло. Виктор решил потратить примерно двухлетний семейный доход на кооператив. Въехать в него было возможно тоже не назавтра, а почти через год. Как и зачем Виктор пришел к этому «проекту» - первому из его многочисленных «проектов» с недвижимостью - заслуживает отдельного описания.

Сама по себе возможность получить квартиру на полгода или год раньше причиной быть никак не могла. Будь это ему действительно важно, он бы построил кооператив на много лет раньше. Денег у него было примерно столько же, сколько и за три года до того, и деньги на первый взнос все равно пришлось отдалживать. Дело заключалось в том, что кооператив официально не принадлежал государству и, покупая его, Виктор мог считать, что ничего не взял у советской власти, с которой у него уже тогда были серьезные контры, а, кроме того, что у него теперь есть «своя квартира». Это было весьма оригинальной идеей в стране, торговля недвижимостью в которой была запрещена. Любые квартиры в Той Стране как ей самой, так и ее гражданам, принадлежали и не принадлежали одновременно. Государственные квартиры являлись, по сути своей, выплатой тех не поддающихся оценке сумм, которые государство задолжало своим гражданам, полностью контролируя их зарплаты, делая квартирный обмен единственным разрешенным способом передвижения и создавая квартирные очереди на десятки лет вперед. Люди жили в них всю жизнь и передавали их своим детям, то есть, по наследству. Ремонты на свой вкус, наличие домашних животных и тому подобное никак не лимитировалось. Кооперативные же квартиры вроде как принадлежали жильцам, но продавались в рассрочку под смехотворные два процента годовых, то есть явно субсидировались государством, ибо ни на каком свободном рынке в мире таких займов не бывает. Кроме того, если государство клало глаз на конкретный кусок земли или дом, то спасти жильцов не могло ничто.

Происходившее выглядело поистине, как вмешательство свыше. Идея обладания недвижимостью сделала с Виктором то, чего не могли сделать ни отношения между женой и матерью, ни необходимость делать детей на скрипучем диване через занавеску от родителей, ни отсутствие жизненного пространства – она заставила его взять в долг крупную сумму и пойти зарабатывать в свободное время деньги. Когда он выйдет на пенсию в ранге обладателя двух квартир и загороднего дома, эта же самая идея и эта же самая квартира заставят его, еще не очень старого человека, требовать от наследников, чтобы они ни в коем случае не тратили деньги на его лечение, если только это потребует продажи этой квартиры. А если можно - то чтобы вообще не тратили. Тратить ли на жену? Это как она сочтет нужным. Нет, нет, и на меня тоже не тратить, ни в коем случае, подтверждала жена.

Прошло совсем немного времени, и купил Виктор свою квартиру, и въехал в нее за два месяца до рождения третьего ребенка. Купил он ее «на подсадку» - в уже распределенном доме оставалась одна квартира, которую никто не хотел брать. В ней было четыре комнатки, размером она больше походила на большую двухкомнатную и располагалась далеко от метро в до невозможности заводском районе. Когда его дети и их приятели вырастут и станут работать, одно упоминание об этом районе будет вызывать у них такое же недоумение, как утверждение о том, что в Урюпинске живут люди. Результатом этой сделки явилось то, что Виктор и его семейство получили квартиру на год раньше, в гораздо худшем районе и оказались по уши в долгах как раз в то время, когда жене его пришлось надолго уйти в декрет. Присутствовать при рождении ребенка, оказавшегося к тому же двойней, он уже не мог – надо было срочно зарабатывать деньги на шабашке в Хабаровске. Даже если Виктор и не ставил себе целью превращаться в Митрофана, то на ближайшие несколько лет он, по крайней мере, не оставил себе никакого выбора. Долги надо было отдавать, подрабатывая вместо отпуска на шабашках и отказывая себе в самом необходимом.

Природная нечуствительность Виктора к комфорту была феноменальной. Несмотря на то, что его мать тратила массу времени на приготовление вкусностей, Виктор не отличал кашу от жаркого, коньяк от ликера и туалетную бумагу от газеты с той же естественностью, с которой окружающие не могли эти вещи перепутать. Естественно, ему не могло прийти в голову, что окружающим подобные вещи могут быть существенны. Вид человека, который точно знает, как должен быть приготовлен его кофе, вызывал у Виктора те же ощущения, что у большинства людей вызывает вид туфель за восемьсот единиц очень твердой валюты – легкую иронию, средней степени раздражение и полное нежелание понять, зачем это нужно. Из всех синонимов, обозначающих процесс еды, в его лексиконе присутствовал только глагол «жрать». Когда он говорил ребенку, поедавшему принесенный кем-то в подарок бутерброд с икрой, «Г-г-гам три рубля! Ха-ха-ха!», им руководила даже не столько тривиальная жадность, сколько полное непонимание того, зачем люди тратят на единицу еды три рубля вместо тридцати копеек. О том же, что его жена ломала ногу, а сын – руку, он через пять лет уже честно не мог вспомнить, и утверждал домашним, что перелом конечностей – событие редкое и серьезное, с которым он, к счастью, дела никогда не имел. Такое внутреннее устройство обладало одним бесспорным плюсом – оно делало его обладателя мало зависимым от внешних обстоятельств.

Это же качество было логичной частью, а может, и первопричиной, его на удивление абсолютного и бесхитростного антиаристократизма. Всех людей Виктор делил на плебеев, воров и аристократов. К плебеям относились инженеры, рабочие, крестьяне, учителя, альпинисты, парикмахеры, диссиденты, секретарши и врачи попроще. К ворам относились воры и обладатели новых денег. Аристократы включали в себя художников, ученых, врачей с именем, успешных музыкантов, успешных программистов и вообще тех, кто умеет покупать шоколадки, не думая, но вором не является. «Плебей я, плебей, и живу совершенно как все!», твердил Виктор даже в старости, забывая о всех своих знакомых в правительстве и выступлениях по телевизору. Уже через полчаса он предлагал обсудить Флавия. На каком-то уровне это была тоска несостоявшегося историка, которому пришлось стать дипломированным инженером-сварщиком. Историк был бы аристократом, а так – ИТР, одно слово. По-настоящему плебейских черт у него было всего две. Первой было непризнание чистого искусства и бесцельных действий. Поэзия, музыка и живопись были ему весьма интересны, но только как средство достижения некоторой цели. Он обожал подчеркивать, что совершенно не разбирается в музыке и не умеет есть ножом и вилкой. Его потребность придать каждому действию цель была столь сильна, что он мог пойти в горы на восхождение, но не мог пойти погулять в лес. Она же приводила к тому, что Виктор все старался делать в общих чертах, опуская детали. Он был в состоянии создать общую экономическую теорию развития страны или добиться получения квартиры, но напечатать письмо без опечаток или выпилить прямой угол было ему абсолютно не под силу. Он даже сам над этой своей чертой подсмеивался и только диву давался – отчего это все падает и ломается – судьба, видно, такая...

Второй его плебейской чертой была скупость в своем изумительно первозданном виде. Скупых обычно изображают злыми и нехорошими, но у Виктора скупость существовала как бы сама по себе. Он ни на каком уровне не уписывался в образ человека нехорошего, но для того, чтобы остановить на улице машину, ему требовался умирающий, то есть нечто, что заклинило бы его нормальный поток сознания и вызвало шоковое состояние. Если же больной не умирал, а только нуждался в неотложной медицинской помощи, и шок не наступал, то он был готов на руках отнести больного к автобусу, а оттуда – к метро, но ему было легче умереть самому, чем поднять руку. Свою связь с Митрофаном он четко осознавал, представляя себе деда в романтическом свете - разумным крестьянином, несколько хмурым, но олицетворением здравого смысла.

Вся эта запутанная смесь стремления побыстрее достичь цели, скупости и нежелания создавать комфорт логичным образом приводила к тому, что Виктор пытался экономить время, деньги и силы одновременно. А потому в новоприобретенной собственной квартире навсегда остались грубая самодельная мебель, бесчисленные слои обоев, между которыми уютно жилось самым популярным в пролетарских районах домашним животным, чугунные утюги, которые надо было нагревать на комфорке, и один кусок мыла в ванной для мытья тел и волос домочадцев. Спустя много лет Виктор решил выяснить, чем же мыло отличается от шампуня. «Ну понимаете», несколько ошарашено объясняли ему, «бывает шампунь для сухих волос и для жирных, а еще от перхоти. Когда всякой химии еще не было, люди собирали травы, делали настои для мытья, промывали волосы яичным желтком ...» Виктор слушал и вежливо улыбался с выражением человека, понимающего тщетность всего сущего.

Время шло, дети росли, и по одному отчаливали из Квартиры – выходили замуж, а потом, когда Та Страна начала постепенно рассыпаться и становиться просто Страной, надолго уезжали за границу. Долги были давно отданы и в Квартире становилось все просторней. Тогда же стали возможны поездки за границу и Виктор отправился сначала в Европу, а потом и в Америку мир посмотреть и пообщаться с правозащитниками. Он и его жена ездили по разным странам, на велосипедах и электричках, с лозунгами «Свободу осужденным хозяйственникам!», общались с бывшими и еще активными, тамошними и своими, высланными правозащитниками, ночевали когда в палатке, когда в квартирах знакомых, и деньги при этом не тратили, а прикапливали. Если им надо было попасть из одного конца огромного города в другой, то они не тратили по доллару на метро, а шли четыре часа пешком. Когда кто-нибудь из знакомых начинал понимать происходящее и давал денег на транспорт, то они говорили спасибо, брали деньги, и шли пешком. Продукты они возили, в основном, на себе. Кроме того, за границей Виктор обнаружил, что музеи прекрасно можно смотреть снаружи, поскольку внутри находится чистое искусство и за него еще и берут деньги.

С осужденных хозяйственников, права которых он защищал большую часть своей жизни, Виктор денег никогда не брал, даже когда хозяйственники могли бы и предпочли бы заплатить. Но советы о том, куда вложить привезенные деньги, были им приняты, и небольшая сумма была многократно приумножена, превратившись в небольшой капитал. Нужно отметить, что Виктор, чуть ли не всю свою сознательную жизнь защищавший свободный рынок и права предпринимателей, мог иметь дело с деньгами, предпринимательством и свободными ценами исключительно в теории. Реальный поход на рынок или в парикмахерскую, необходимость спрашивать о цене или узнавать окончательную цену услуги в конце была для него абсолютно, физиологически невыносима. Он защищал крупных «спекулянтов», но не мог купить картошки у самой мирной бабушки даже в сентябре месяце, когда картошка у бабушек была дешевле, чем в магазине. Он мечтал об одном – чтоб ему выдали его пайку неважно чего и оставили в покое. Структура потребления, к которой приводило такое устройство Виктора в сочетании с его природной прижимистостью, могла разрешить проблему любого дефицита в Той Стране и разрушить любую рыночную экономику ровно за год. Он старался с деньгами, по возможности, вообще дела не иметь и ходить без них, в особенности в тех ситуациях, когда они могут понадобиться и их трата будет сопряжена с дополнительными психологическими трудностями, как то при поездках за границу. Ему было гораздо проще попасть в какую-нибудь передрягу, не иметь возможности купить билет на метро или выпить стакан воды, чем постоянно решать, тратить ли деньги, и если да, то сколько. Жена Виктора - по природе ли, или из-за долгой жизни с ним - обладала сходными проблемами. А потому улучшать свою жизнь при помощи капитала они не могли, ибо кто-то должен был бы эти деньги тратить. Они хотели, чтобы деньги приносили процент и были в сохранности. Иностранные банки и фонды давали такую возможность, но они также давали постоянный доступ к деньгам, а с этой дилеммой Виктор с женой предпочитали дела не иметь. Поэтому деньги надо было срочно вложить в наименее ликвидную форму из возможных – купить недвижимость.

Купля недвижимости в Городе к тому моменту уже превратилась в серьезный бизнес. Заниматься им можно было или хорошо понимая рынок, или не ставя себе цели выгодно вкладывать деньги, а просто покупая себе квартиру для жизни. Когда крестьянин приходит в город и начинает делать бизнес, делают, как правило, его. Когда чистый теоретик начинает делать бизнес, делают, как правило, тоже его. Виктор был хитрой смесью крестьянина и чистого теоретика, а потому неудивительно, что он купил вторую квартиру на пике цен. Трагедии из этого не получилось, цены со временем поднялись и вложение окупилось, принеся ту же прибыль, что принесло бы вложение в иностранный банк под твердый процент, но только теперь эти деньги надо было отрабатывать – искать жильцов, иметь с ними дело и постоянно переживать по массе мелких поводов. Наиболее комфортное для настоящего бедняка состояние – это заработать побольше, но все равно продолжать ощущать себя бедняком; точно так же люди богатые могут отдать деньги, но не ощущение собственного богатства, по коей причине они довольно скоро перестают отдавать деньги. Такое вложение позволяло Виктору и его жене продолжать считать себя плебеями, бедняками, в поте лица зарабатывающих на небольшой кусок хлеба, а не состоятельными людьми со счетом в иностранном банке.

В этот, равно как и в свои прочие разнообразные проекты, связанные с недвижимостью, Виктор пытался привлечь своего старшего сына, который уже давно и прочно жил за границей и был вполне в состоянии делать существенные вложения. Но сын вечно создавал проблемы тем, что деньги хотел давать на еду, одежду, образование детей и лечение, особой потребности в плебействе не испытывал, сбережения предпочитал держать именно в банке, и именно в иностранном, а на все предложения выгодно вложить деньги просил показать ему бизнес-план. Подобное поведение плохо соответствовало родительским представлениям о русской душе – сын и не спорил; он давно осознал, что душа у него вполне тевтонская, то есть с огромным шкафом для романтики и отдельной полочкой для гроссбуха, и место для жизни себе выбрал соответственно.

За то время, что Виктору приходилось подрабатывать, чтобы отдать долги за собственную квартиру, он с помощью сыновей построил два дачных дома для знакомых, и немало домов в составе бригады на шабашках. Вложив все свои деньги во вторую городскую квартиру и вплотную приближаясь к пенсии, он вдруг осознал, что он, владелец двух квартир, дачного участка с домом и строитель двух домов, так за всю жизнь и не построил собственного дома. Возможно, здесь сыграло роль ощущение вины перед отцом за недостаточное участие в обустройстве дачи; возможно, ему захотелось строить, как всем – в Городе, после многих десятилетий запрета, активно строились особняки и перестраивались дачи. Факт остается фактом – Виктор сначала вложил все в недвижимость, а потом решил строить на даче новый дом, почти без денег и своими руками. Дом был задуман четырехэтажным, зимним, с сауной снизу и оранжереей сверху. Нанимать рабочих Виктор не собирался, но рассчитывал на романтичный семейный подряд, с сыновьями и зятьями. Сыновья, зятья, дочери и невестки проявили нетипичное единодушие и объявили, каждый по своим причинам, что участвовать в этом проекте они не желают, ни руками, ни ногами, ни деньгами, что одним из них дача нужна в том виде, как она есть сейчас, а другим не нужна вовсе, и что ежели Виктор в этот проект ввяжется, то разбираться с этим он будет сам. Виктор решил взять семейство на пушку и начал строить. Он смог поначалу добиться небольшой помощи от младшего сына и от жены, но и это скоро закончилось. Он упорно мешал бетон, копал фундамент и таскал балки. Тогда, много лет назад, когда он строил для других, ему давали достаточно стройматериалов. Это часто были готовые блоки и цельные стены. Все организационные вопросы решали хозяева, а ценности организационного труда Виктор, на марксистский манер, не осознавал. Теперь же он был сам себе хозяин, и его тяга делать все в общих чертах и экономить время, усилия и деньги одновременно приводила к очевидному результату. Дом хотя и строился долго, все равно выходил построенным на скорую руку. Строительство было еще совершенно не закончено, верхние этажи были недостроены, но уже слегка кривились стены и из оранжереи капала вниз вода. Отопление, хотя и было проложено везде, работало только в подвале. По странному совпадению, или же по странному сценарию, все дети Виктора были непосредственно связаны с Германией и или в ней жили, или были замужем за немцами, или работали в немецкой среде, и при виде этой постройки и всего строительного процесса впадали в веселье, постепенно принимавшее истерические оттенки, переходившее во вселенскую тоску, и так по кругу.

Когда у дома уже были стены, крыша, и он мог служить убежищем от дождя и несильного холода, у Виктора начали спрашивать, когда он планирует закончить стройку и устроить новоселье. Ему это было в тягость, доделывать детали он терпеть не мог. К тому же младшие дети начинали строить свои дома, и он все норовил сбежать со своей стройки к ним, чтобы опять копать фундамент и идти к очередной крупной цели. В какой-то момент жена Виктора сообщила, что новоселье, оказывается, уже состоялось, дом – вот он, стоит, все прочее – детали, которые будут доработаны когда-нибудь со временем. Сама жена, впрочем, жить в этом доме не собиралась. Она выпасала внуков, те продолжали рождаться, и на ближайшие десять-двенадцать лет потребность в ее помощи иссякать не собиралась. С одной стороны, это было ясно еще при проектировании дома; с другой стороны, разъезжаться с женой и встречаться с ней раз в две недели Виктор тоже, вроде, не собирался. Где у всего этого был общий знаменатель – не было понятно никому. Прикрепленный к крыше плакат с надписью "I love you" жене льстил – она объясняла соседям, что дом строится для нее – но мало что менял. По крайней мере, этот плакат спасало отсутствие в английском языке грамматического рода. На грамматические мелочи Виктор не разменивался, а потому предыдущий плакат, предназначавшийся для дома зятя-немца и гласивший «Das ist sehr groß Haus», был зятем при первой же возможности изничтожен.

Все дети Виктора обрастали недвижимостью – строили дома, покупали квартиры – за исключением старшего сына, который существенно превосходил остальных детей и самого Виктора по доходу, а, возможно, и по сбережениям. Но сын предпочитал иметь возможность выбирать себе страны и жить с комфортом во время вынужденных перемен профессий. Лежащие на счету полдома позволяли ему время от времени покрутить глобус, приехать в выбранную страну и поискать себе там пристойный источник дохода. Поскольку страны выбирались не случайным образом, то и источник находился довольно скоро. Поскольку время вкладывалось не в стройки, а в карьерный рост, то и доход получался немаленький. Виктор был за сына, конечно, рад, но уж слишком литературными и «аристократическими» были эти спешные отъезды в Баден-Баден. С небольшой квартирой или домиком сын был бы куда понятнее и предсказуемее. Купи он себе роскошную виллу, да еще и не наделав обременительных долгов - литературности бы не убавилось. Виктор провел ревизию родной и двоюродной недвижимости, и вспомнил, что существует квартира его отца, Владимира, в свое время получившаяся из комнаты Владимира и комнаты его второй жены. В ней проживала теперь вдова Владимира, женщина не очень умная, не очень добрая, и происходившая, в отличие от Владимира с его несколько философским складом, из нормального люмпен-пролетариата. После смерти Владимира она, несмотря на отсутствие собственных детей и близкой родни, повздорила с Виктором и его женой, а через несколько лет и вовсе обвинила их в том, что они взломали ее квартиру и украли из-под подушки сумму, которой хватило бы примерно на месячный проездной. Виктору представлялось несправедливым, что квартира, на большую часть состоящая из комнаты его детства, перейдет к ее устрашающего вида родственникам. А потому он решил, что его старшему сыну самое время выяснить отношения со вдовой деда и договориться о схеме раздела квартиры с ее родственниками. Предполагалось, что сын должен получить квартиру, и выплатить адекватную часть ее цены люмпен-родственникам. То, что сын может получить часть цены и отдать квартиру, представлялось Виктору крайне нежелательным. Цена недвижимости всегда складывается из расположения дома, его содержания и той радости, которую испытывает владелец недвижимости от обладания оной. Радость, которую испытывал Виктор от обладания недвижимостью была такой, что придать ей денежное измерение было практически невозможно. Поэтому деньги копились и тратились на дома, землю и квартиры, которые потом нельзя было продать. Поскольку их нельзя было продать, то владелец мог честно утверждать, что он – человек бедный, ибо денег ему взять неоткуда.

Услышав о такой идее, сын лег на диван и ближайший час разглядывал носок своего уютного немецкого тапочка. Мысль о том, что он сейчас поедет судиться с полунищими рабочими вызывала у него легкую тошноту. Он живо себе представлял этих родственников, которые за гораздо меньшую сумму готовы грызть друг другу глотки и судиться до посинения, не говоря уже о прямом членовредительстве, и понимал, что может заработать ту же сумму за меньшее время, по своей прямой специальности, а также не повышая общее количество ненависти во вселенной и свое собственное давление. Юридическая сторона вопроса выглядела малоубедительно, и уж совсем было непонятно, зачем ему нужна своя квартира в Городе. Держать ее для приездов на две, ну три недели в год было бы странной роскошью. Заниматься ее сдачей, иметь кучу проблем с жильцами и, после всего, все равно не иметь возможности этой квартирой пользоваться, не лезло уже ни в какие ворота. Не желая идти на очередной конфликт, сын сообщил Виктору, что сам этим заниматься не будет, но готов полностью доверить ему ведение дела, а также распоряжение квартирой в случае успеха, и дело затихло само собой.

Здоровье Виктор унаследовал скорее от матери и деда Митрофана, чем от отца. По отношению к врачам он испытывал странную смесь неприязни, страха, недоверия и раздражения, которая была бы скорее понятна в отношении адвокатов. Обращался он к ним только по крайней необходимости и только за бесплатно. В излечимость болезней он предпочитал не верить, и его было почти невозможно заставить обратиться к врачу даже с таким простым, легко излечимым, но опасным недугом, как воспаление глаза или уха, причем даже когда врач обладал хорошей репутацией и лечение оплачивал кто-то другой. А потому, выйдя на пенсию и обнаружив у себя один за другим недуги матери и деда, он всерьез озаботился не собственным здоровьем, а распределением недвижимости среди наследников. Поскольку недвижимости было изрядное количество, расположена и устроена она была так, что никто из наследников жить в ней не собирался, а распределял Виктор, в основном, не общую сумму, а сами объекты, то задача выходила крайне непростой. Он пытался, с одной стороны, раздать детям поровну; с другой стороны, ни в коем случае не продавать дачу со вторым домом; с третьей стороны, по возможности, не продавать первую квартиру; с четвертой стороны, не ставить детей перед необходимостью финансовых расчетов, а просто раздать каждому свое; с пятой стороны, сделать так, чтобы они все поделили сами, после его смерти, при соблюдении вышеуказанных условий и не поссорившись. Написание завещания превращалось в отдельный «проект», с многочисленными обсуждениями, привлечением к процессу детей и сложной дипломатией.

Поскольку дачу продавать дачу было нельзя, то вышло, что получающий дачу должен получить дополнительную сумму за то, что он об этой даче будет заботиться и ее не продавать. Отдать дачу можно было только на благотворительные цели. Получающий первую квартиру получал самую большую долю, а потому должен был выплатить братьям и сестрам их доли. Вторая квартира принадлежала жене Виктора, но жена не считала возможным куда-либо переезжать, равно как и продавать вторую квартиру, а потому она по завещанию продолжала жить в первой квартире до своей смерти, после чего можно было продать вторую квартиру и вступить во владение первой.

Когда все случилось и пришло время вступать во владение наследством, наследники находились в самых разнообразных странах и финансовых положениях. Старшая дочь и ее муж работали в альтернативной школе, денег зарабатывали мало, но обладали большим числом учеников с хорошими связями. Они получили дачу и сумму на ее содержание. Дети их к тому моменту уже выросли, и дочь вскоре передала дачу в пользование благотворительного фонда, сотрудницей которого сама являлась, получив неформальную плату за пользование в виде повышенной зарплаты и большого числа услуг. Младший сын унаследовал квартиру. На момент создания завещания у него единственного не было подходящего места для жизни. Считая аренду квартиры делом неразумным, он начал, не имея на то достаточных средств, строить дом, через несколько лет окончательно обозлился на нескончаемый процесс, на невозможность бросить уже начатую стройку, и уехал вместе со своей женой работать в Китай. Получив квартиру, он ее немедленно продал и разделался, наконец-то, со стройкой. При выплате долей возникли разногласия со старшей сестрой – оценить переданную в благотворительность дачу было непросто, а от этой оценки зависел расчет с ней и, следовательно, со всеми остальными. Младшая сестра, замужем за немецким чиновником невысокого ранга, слегка пообижалась на процесс дележки, но, обладая самым легким в семье характером, взяла свою долю и вскоре забыла об этом думать. Старший же брат, которого весь этот процесс изрядно достал еще в момент написания завещания, не был обладателем столь легкого характера. Окончательно вжившись в Германию с ее традициями, он пытался формализовать процесс раздела, потерпел полную неудачу, разругался со старшей сестрой и отказался от своей доли.

Алексей

Город охватила повальная эпидемия строительства. Люди богатые и просто состоятельные хотели себе жилье получше и поновее. Те же, что победнее, решили, что изобрели финансовый вечный двигатель. Землю купил, дом своими руками построил, потратив совсем немного денег, потом всегда есть где жить; а еще дом всегда можно продать. Если нет работы и жить не на что – значит, дом можно сдать, и, поскольку недвижимость в Городе дорогая, на это всегда можно прожить. Где при этом жить, если недвижимость в Городе такая дорогая, оставалось невыясненным. Как сдать за нормальные деньги наспех построенный непрофессионалом дом – тоже. А простой вопрос кота Матроскина – если молоко отдавать, то зачем корову покупать – и вовсе мало кому приходил в голову. Главное, что есть где жить. Остальное – как-нибудь. На что жить, не имея работы и все потратив на дом – неважно. У нас на авось лучше получается, работа приложится. А дом – нет. О том, что кот Матроскин свои проблемы решил исключительно при помощи зарытого пиратами в деревне Простоквашино клада, уже тоже никто не помнил.

Обладатели домов и даже собственных квартир в больших городах или в непосредственной от них близости, во все времена и во всех странах, были или людьми зажиточными, или обладателями выгодных займов и налоговых льгот, или, в крайнем случае, очень умелыми мастеровыми. Алексей и его жена не были ни первым, ни вторым, ни, понятное дело, третьим.

Они уже даже не были ИТР-ами и самоучками. Алексея с самого начала привел в элитную школу старший брат, тем самым оградив его от излишне эгалитарных идей родителей. Чтобы попасть в эту школу с первого класса нужно было иметь правильных знакомых и уметь читать. Правильных знакомых брат завести успел, а вот читать его родители с братом научить забыли, а потому попал он туда только через год. С этого момента Алексей нечасто имел дело с людьми, которые к шести годам не умели читать.

Научная карьера у Алексея складывалась на редкость удачно. Ему даже удавалось получать за свою науку недурные деньги, хотя такой цирковой трюк выходил обычно только у людей с большим опытом и серьезной репутацией. И что уже было совсем невероятно, платили ему не иностранцы, а, в основном, местные. Хороших работодателей он находил исключительно талантливо – когда обанкротился один, он нашел другого, который платил так же много и тоже за науку, которую в будущем следовало использовать для создания коммерческого продукта. Когда его за непочтительное поведение выгнали со второго места, он за полгода нашел себе работу в одном из немецких университетов. Родители за него, конечно, радовались, но как-то с оглядкой, воспринимая каждый успех как большое, во многом случайное и непонятно куда ведущее везение. Каждый же раз, когда он работу терял и оставался на бобах, родители переживали, но опять оказывались в своей тарелке. Ему давали добрые советы, как выжить на маленькие деньги, но совершенно не предполагали, что он может найти другую очень хорошую работу. С потерявшим работу и решающим кучу проблем сыном разговаривать было просто; с успешным и обеспеченным – не очень.

За год до отъезда в Германию Алексей женился. Жена была, как и у многих его родичей, хорошая, но с вывертом – мать болгарка, приехавшая в Город учиться и ставшая завкафедрой в том университете, где Алексей учился, отец – военный инженер, специальность жены – история искусства, специализация - китаистика. Алексей попытался подэкономить на аренде квартиры и привести жену в дом к родителям. Ничего хорошего из этого не вышло. Родители Алексея были святыми свекром и свекровью, в своем отношении к невесткам и зятьям они больше напоминали картину какого-то великого примитивиста, чем реальных людей; но перестать быть самими собой они все-таки не могли. И не пытались. А кто же пытается? И жене Алексея было очень сложно перенести их несколько отстраненную и очень ироничную, особенно у свекра, манеру общения. Она еще не умела вычислять тот момент, когда за обедом надо уставиться к себе в тарелку, чтобы не видеть, как лапоть свекра размазывает по стенке очередное домашнее животное. А пить позавчерашний чай ей было и вовсе не под силу. Жить же с тещей было не под силу ни Алексею, ни самой завкафедрой. Алексею пришлось раскошелиться и снять квартиру. Жизнь стала намного лучше - бытовые конфликты пропали, а зла родители не держали – но у Алексея возник квартирный комплекс в тяжелой форме. У всех его друзей откуда-то были квартиры – наследство, квартиры бабушек и дедушек – коренных жителей Города, или большие, полученные в старые годы от университетов и всяких организаций квартиры родителей, которые можно было разменять или продать, купив две поменьше. А еще никто не был четвертым ребенком. А если кто и снимал, то, обладая более аристократическими манерами, не делал из этого проблемы. И что уже было совсем нехорошо – у его сестер и брата тоже были квартиры. Тут, впрочем, дело обстояло не так просто. Старшая сестра, как и друзья Алексея, купила квартиру на деньги от квартиры мужниной бабушки. Сестра-близнец жила сначала в деревне в доме, который ее муж, едва не надорвавшись, построил своими руками. Как только дом был достроен, его пришлось, за полной невозможностью прокормить себя в этой деревне и постоянной необходимостью откупаться от местной запойной администрации, бросить и переехать в Город, где снять квартиру и подождать с приобретением очередной недвижимости до лучших времен. Брат же и вовсе находился за границей, был женат на женщине, чьи предки были лишены возможности серьезно обустраиваться на одном месте последние две тысячи лет, и относился к тем, кто из квартирного вопроса проблемы не делал. Но все это у Алексея сливалось в единую картину того, что у всех есть, а у него – нет. Тут, к счастью, замаячила работа в Германии, и необходимость решать квартирный вопрос отодвинулась на неопределенное время. В Германии Алексей будет жить не очень далеко от тех мест, где стояла часть его деда. Проведет он там те же три года.

В Германии было здорово. Можно было делать науку, и за нее платили, лечили, учили, брали жену в аспирантуру и давали ребенку няню, за которую платила налоговая система. Жене даже дали право на небольшую работу. И другого места в мире, где именно за эту науку платили бы, причем столь долго, в этот момент не существовало. И уже через полтора года сказали, что существующий трехлетний контракт готовы продлить еще на три года. А это означало постоянный вид на жительство со всеми правами. Только как известно, сколько волка ни корми, а он все в лес норовит. Может, волкам в лесу и неплохо живется. У неудачливых эммигрантов по отношению к стране, из которой они уехали, возникает комплекс – как вернуться и перед всеми признаться, что ты – неудачник. Алексей ощущал себя неудачливым эммигрантом наоборот. Все его успешные, или представляющие себя успешными друзья были там, в Городе, с квартирами и работами, а ему пришлось уехать. Его общественное положение в Германии было, конечно, ниже, чем в Городе, как и у большинства людей, уезжающих из одной страны в другую. Это было поправимо, тем более, что Алексей не был в Германии иммигрантом – он был иностранцем, но это надо было осознавать и хотеть этим заниматься.

И Алексей начал готовить почву для возвращения. Работа для возвращения была желательна, но не принципиальна. Работу можно было найти уже после возвращения. А вот где жить – это надо было решить заранее. Снимать квартиру было никак нельзя, поскольку нельзя же отдавать деньги чужому дяде, непонятно, за что. Следуя этой логике, надо было бы покупать каждый номер в гостинице, в которой останавливаешься в путешествии. Или спать на улице. Кроме того, родители Алексея сами сдавали одну из своих квартир и прекрасно понимали, за что отдают деньги чужим дядям и тетям. Но то были какие-то иногородние, люди без квартиры, а родной сын, нормальный житель Города, так жить не мог, это было ясно, как белый день. И аренда жилья была все еще связана с определенным риском – обманут или договор досрочно расторгнут. Это случалось уже нечасто, и даже этого риска можно было избежать, сняв вторую квартиру родных родителей, за которую им и так платили те, кто отдает деньги чужим дядям. Квартира была маленькая и заведомо по карману. Да еще и бабушка была бы под боком. Но поскольку снимать квартиру – это как-то несерьезно, то родители предлагали всяческие выгодные пожизненные сделки, которые были слишком уж пожизненными, чтобы решаться на них, когда на троих едва полтинник стукнуло. Значит, надо было купить квартиру. А на квартиру нужны были деньги. Причем все сразу, потому что займ без устойчивой работы и большой зарплаты никто не даст, да и вообще займ – это как-то недушевно.

И Алексей начал копить на квартиру. Сложное это и неблагодарное дело, когда живешь вблизи от Курфюрстендама, зарплата у тебя – научная, и жена твоя – не неграмотная крестьянка с четырьмя детьми, даром, что зовут так же, как и твою прабабку. Да и сам ты вырос среди сплошных эстетов. И тянуло тебя всегда к элегантному разгильдяйству и некоторому пренебрежению к деньгам. Но куда ж деваться от этого Митрофана, которому вынь да положь свое. Так что сбережения свои Алексей измерял в квадратных метрах. И когда Алексей за два года накопил на кухню, понял он, что не видать ему квартиры к приезду, как своих ушей без зеркала.

Тогда Алексей начал обдумывать идею покупки земельного участка и постройки на нем своего дома. Подходящий участок как раз имелся. Его сестра-близнец, что за несколько лет до того вернулась из деревни, успела наладить свою жизнь и купить два соседних земельных участка. Расположение у них было замечательное – возле леса, к северу от Города. На одном из них они с мужем строили дом, а второй она была готова по разумной цене продать брату. История постройки этого дома была весьма показательна. Во-первых, для начала постройки потребовался клад кота Матроскина, то есть наследство от мужниной небогатой, но все же Мюнхенской бабушки. Во-вторых, работа хоть и клерком, но в немецком посольстве. В-третьих, несколько лет жизни вчетвером в однокомнатной снятой квартире. И, в-четвертых, еще непонятное количество лет жизни в недостроенном доме. Поскольку денег у них хоть и было больше, чем у Алексея, но на отделку и, тем более, мебель уже не хватало. А если все это время жить в комфортной квартире, то вся идея ужасной выгодности дома рассыпалась на глазах. И хоть муж сестры и не был лингвистом-программистом, а был профессиональным немецким плотником, но сил после работы в посольстве и езды час в один конец оставалось немного. Через два года после начала стройки и через год после въезда в доме были некрытые полы и стены, отопление работало только в двух комнатах, а на участок, в котором после постройки дома всего-то и оставалось пять соток, рук не хватало до такой степени, что родителям было предложено распахать его под картошку. Выходить из дома надо было по дощечке, и прямо в грязь. Такими темпами до Gem?tlichkeit, которая и была целью всего предприятия, оставалось лет пять, и уже даже Виктор сомневался, что она вообще когда-нибудь наступит. А еще шурин начинал не без оснований подозревать, что работа в посольстве скоро закончится, и тогда дом придется продавать, уезжать в Германию и там строить другой дом – не отдавать же деньги вездесущему чужому дяде. При таком раскладе получалось, что племянники Алексея, на тот момент уже младшие школьники, абсолютно всю свою жизнь проводят в недостроенных домах. Ни в одном словаре, а также ни в одной немецкоязычной голове в мире Gem?tlichkeit так не определялась. Истории про Лию и Рахиль еще очень есть чему поучиться у недвижимости.

А еще шурин всегда переживал, что в западном обществе родители мало времени с детьми проводят. Поэтому родители должны работать где-нибудь недалеко, а лучше – дома. Поэтому сначала он с сестрой Алексея отправился в антропософскую общину в деревню и через пару лет начал там строить свой дом. Только выяснилось, что детей все равно надо ездить рожать в Германию, а то можно и не родить, а дом пришлось, за неимением средств к существованию, сразу после постройки бросить и уехать туда, где платят. А времени на детей все равно особо не было, поскольку чтобы все перепахать и построить нужно 24 часа в сутки, как в нормальной крестьянской семье, где за детьми особо никто не бегает. А по приезде в Москву времени и вовсе не осталось, поскольку, как говорил Попугай, что дружил с Удавом, «Сначала – туда, туда ... потом там ... потом обратно, обратно ... вернусь послезавтра». А потом еще стройка. Так что если твои родители и находятся возле тебя физически, то заняты они не тобой, а домом, который они для тебя же своими руками строят, поскольку заплатить за это у них нечем. Так что все опять упиралось в те же самые деньги, а не в то, где жить.

Ходил Алексей вокруг да около, смотрел, думал – надо, не надо, выгодно ли выйдет, любит, не любит, плюнет, поцелует ... Потому что иначе происходившее уже никак объяснить было нельзя. Земля была на севере Города, а потенциальная работа – на юго-западе. Добираться – полтора часа. Для нормальной способности передвигаться – обязательно две машины. На хорошие денег нет, плохие будут ломаться так, что все равно никуда не уедешь. И хотелось Алексею с женой не стройки, а маленькой двухкомнатной квартиры, заваленной книгами и ледорубами, и времени свободного побольше. А еще она училась в аспирантуре. А еще ей хотелось в Китай, и Алексею эта идея казалась забавной. А еще Алексею хотелось второго ребенка, и она над этой идеей не без интереса раздумывала. Но купить квартиру на Юго-западе было не по карману. Снять было можно, особенно если доложить из накопленных денег, а время потратить не на стройку и экономию, а на увеличение дохода. Бросать науку не требовалось. У обоих было хорошее образование, которое, как это обычно бывает, давало много побочных способов заработка – переводы, программирование, а, при определенном взлете воображения, и художественная экспертиза. Час работы программиста или переводчика стоил в Городе раз в пять-десять-пятнадцать дороже, чем труд рабочего или няни, так что вложение это было выгодное. Даже на театры оставались и время, и деньги. А лет через пять-семь можно было бы внести первый взнос, получить нормальный займ, и купить квартиру, дом, whatever … Но земля эта оказалась девицей стервозной. Она не шла из головы, хоть тресни, и все бубнила – женись, да женись. Ну не отдавать же деньги семь лет чужому дяде, отдай лучше семь лет жизни мне, жить то где-то надо ...

Родители этот шаг очень одобряли и поддерживали. Заграничный брат не мог прийти в себя от изумления. Денег у тебя – только на участок, на что строить-то будешь, вопил он в телефон. Чтобы строить – много денег не надо, говорили Алексей с родителями. И вообще, мне все по фигу, говорил Алексей, мне – лишь бы какой дом подешевле построить. Мы – так, как-нибудь, по-нашенски, говорили родители, с миру по нитке, материалы где-нибудь по дешевке найдем, друзья у нас – наши, настоящие, строить помогут, ну, а пока не построили – будут перебиваться, нам не привыкать, у нас все так делают, а снимать квартиры – это мы не умеем, это – у вас, на Западе, а у нас так жить не принято, мы - советские люди, говорили диссиденты-родители, и Алексей – советский человек, он – не как вы, он так не может - говорили родители, как-то упуская из виду, что Алексей на момент распада Той Страны был старшеклассником, а жена его едва закончила проходить таблицу умножения. И Алексей Турбин тоже не был западным человеком, а был он, по собственному признанию, монархистом, равно как и сестра его, Елена. Но только родились они, профессорские дети, выросли и жить продолжали в снятом доме, и хозяин этого дома жил там же, на первом этаже, что нисколько не мешало Турбиным считать этот дом совершенно своим, родным, а не Василисиным, а друзьям их – считать его уютным и гостеприимным домом Турбиных, а самому дому – находиться на Андреевском спуске. А когда Турбины этот дом потеряют – то не потому, что их хозяин выселит, а потому, что власть поменяется. А если бы Мышлаевский вдруг взял и начал строить дом своими руками, то Турбины вовсе бы не поняли, что он, оказывается, равенство свое доказывает. И единственным для него способом сохранить лицо было бы убедить всех в том, что к деньги ему совершенно ни к чему, просто хобби у него такое.

От всеобщего помешательства на недвижимости цены в Городе продолжали расти. Надо было решать быстро, и сделка состоялась. Дело было зимой, а строить Алексей решил летом. Поскольку следующей зимой уже надо было возвращаться в город. Свекор с радостью согласился копать фундамент – руками, конечно. Теперь оставалось полгода, чтобы все организовать, сделать проект дома и начать добывать стройматериалы. Поскольку земля была уже в гареме и бегать за ней больше не надо было, у Алексея возникла возможность сесть и спокойно поразмыслить. Начала вырисовываться общая картина. Друзья-эстеты, оказывается, не помогали друг другу даже делать ремонты в квартирах. Стройматериалы, оказывается, стоили денег. Поскольку все деньги были вложены в землю, то чтобы получить деньги, нужна была хорошая работа в городе. Интересная работа в Городе была, а такая, за которую бы платили – не сразу. Работа, за которую платят, будет отбирать время от постройки дома, значит, полностью самому дом построить за разумное время было невозможно. Значит, нужны были еще деньги, то есть, работа жены. Жена была золотая, и все была готова сделать для Алексея и дома, но бросать аспирантуру она не собиралась. Значит, надо было работать и учиться одновременно. Значит, теперь требовалась няня, поскольку отдать ребенка в бесплатный детский сад было все же выше ее сил. А еще жена посмотрела на уютные немецкие дома и ей ужасно понравилось. Сложно жить в избе девять на девять, когда специальность твоя – история искусства, и подружку-архитектора попросили сделать проект. Проект был обещан не в службу, а в дружбу, но строить-то теперь надо было не неважно что, а по проекту. Выходило, что непременно надо найти для жены такую работу, как была у самого Алексея раньше, а ему – то, за что платят в полтора раза больше, и тогда, если все оставшееся время тратить на стройку, то лет за пять все будет в лучшем виде.

Где-то весной мать Алексея, будучи в гостях у старшего сына, призналась, что она, собственно, абсолютно не понимает, как Алексей будет разбираться с этой ситуацией, и, в ответ на изумленный вопль – как же так, вы же говорили, что знаете, как надо - испуганно добавила, что Витя – он-то точно знает, а еще «авось» никогда не подводило. Вскоре Виктор приехал в гости к старшему сыну и тот решил воспользоваться личной встречей и все-таки выяснить, что же отец знает такого, чего не знают все остальные. Отец знал массу интересного. Он знал, что в снятых квартирах живут или люди богатые, или бедные, а люди нормальные живут в своих квартирах и домах. А в однокомнатной квартире, что отец сдает, кто живет? Эта секретарша, что снять квартиру может, но только однокомнатную и в плохом районе, она кто – бедная или богатая? Не его, отца это дело. Он знал, что советские люди – ну ладно, не кривись ты так, русские люди – так не могут. А те кто живут в его однокомнатной квартире в плохом районе, они что – иностранцы? Каждый где хочет там и живет, не его это дело. Отец знал, что Алексей – романтик, у него – наука, музыка, денег зарабатывать не умеет и, как все его друзья, не хочет, а работать – умеет, а потому своими руками дом построить может, дом – это романтика. А как же получилось, что этот романтик уже трижды такую классную работу нашел? Случайность. Повезло. А как же получается, что увлеченный музыкой ученый и романтик уезжает из Германии, специально созданной для сумасшедших романтичных и музыкальных ученых, бросает место в университете чтобы кому-то что-то доказывать, и всю свою романтику сводит до размера одного отдельно взятого дома? Ах, ну да, русская душа, конечно, куда ж без нее, родимой.

А друзья денег действительно зарабатывать не хотели. Потому что они у них и так были. Но не так много, чтобы жить с процентов. А потому они продолжали ходить на свои работы, получать очень хорошие зарплаты и продолжать не хотеть зарабатывать деньги. И у них оставалось достаточно времени, чтобы, в уютной квартире за вкусной закуской обсуждать преувеличенность значения денег.

А если Алексей будет все время пахать на свой дом, откуда же у него возьмется время и желание, поддерживать эти разговоры? И на какие деньги он сможет приходить с хорошей бутылкой? И как он сможет оставаться похожим на своих изысканных друзей, если на много лет наймется в батраки к собственному дому? Отец знал, что он корней не уйдешь. Все-таки есть у вас что-то от Митрофана, довольно приговаривал он. Ну ладно, оставим в покое русские души, которых нам, безродным космополитам, не понять, но признайся – ты же на него давишь. Зачем фундамент начал копать, когда проект не готов? Давить у отца и в мыслях не было. Просто ему пообещали, что летом будут копать фундамент. Копать он любит. А обещания надо выполнять. А остальное – это не его проблемы. Археологом, отец, надо было становиться при такой любви к истории и копанию. Чужие участки целее были бы. Но ей же важно, чтобы дом был такой, как надо, что же ей теперь делать? Чужое право на постройку красивых домов Виктор признавал и уважал, хотя зачем это надо, по собственному признанию, не понимал. Так что их это семейное дело, я не вмешиваюсь, пообещали, что дадут копать – извольте дать, вот теперь дали – копаю. Всё. Абзац.

У старшей невестки начало темнеть в глазах. Ей живо представлялись коммунисты-энтузиасты, что хотят, как лучше, и ужасно хотят поучаствовать в какой-нибудь великой стройке, а потом, когда все получается как всегда, сокрушенно разводят руками – ну мы же не думали, что так получится, и вообще, давайте разберемся, кто виноват? А что не думали – так это от широты души, мы же как лучше хотели, и это самое главное. Ну, ладно, но с финансами-то что делать? Ведь все, даже самые большие энтузиасты, уже признают, что вложить еще надо примерно в три раза больше, чем уже вложено. А денег у Алексея – нет, ни копейки. И это без нормальной отделки, о комфорте и говорить нечего, без машины, как это все будет? Виктор радостно улыбнулся. На авось. У нас все так делается. Невестка от ярости сбилась на мгновение на английский язык. Виктору это показалось очень забавным – он был плохо знаком с психологическими аспектами многоязычия и предостережения не понял. Но «авось» это ваше - оно то хорошо только тогда работает, когда все неопределенно. Когда невозможно планировать. Когда барин хочет – дает, хочет – забирает. Когда для постройки кухоньки на даче нужно десять разрешений. А как же это ваше «авось» работает, когда у человека есть конкретный долг, платить надо – до пятого числа каждого месяца, и денег взять неоткуда? На авось, конечно, в восхищении хохотал Виктор. Или, если долга нет, а просто дом стоит недостроенный, и достраивать его не на что, и жить не на что, а потому негде? На авось, продолжал заливаться Виктор. После очередного приступа хохота невестка потеряла над собой всякий контроль, и начала методично метать сырые яйца в пол. К счастью, яиц в холодильнике оказалось всего три. И на редкость повезло с характером свекра – он был человек незлобливый и даже не потребовал причитавшихся ему извинений. А еще он вовсе не собирался принимать бабские выходки и бабское мнение о недвижимости всерьез.

Фундамент строился, проект пришлось подстроить под него. А потом несколько подправить фундамент. Проект был строгий, постмодернистский, с неожиданными углами и прямыми линиями. Становилось очевидно, что делать это все Алексею придется самому, поскольку сосед-шурин был занят своим домом, брат и второй шурин помощи не предлагали, а чего Виктор делать не умел – так это аккуратных углов и прямых линий, и жена Алексея вовсе не собиралась всю жизнь травмировать свое эстетическое чувство, глядя на подмазанные, веревочкой подвязанные постмодернистские прямые линии. А времени и реального желания всем этим заниматься после ребенка и аспирантуры у нее и подавно не было. А еще мотаться из того дома с ребенком без машины между бабушками и работами означало сорвать ребенку нервную систему ровно за месяц. А день возвращения все приближался, и никакой работы, кроме той, на Юго-Западе, не предлагали, и становилось все очевиднее, сколько денег, сил и времени вся эта затея потребует. Если каким-то чудом дом к зиме и построить, то он все равно еще точно будет холодным, а в Городе в холодный дом раньше июня не въедешь. Значит, еще год ... А там и Китай на горизонте маячит. А еще можно было уехать во Вторую Столицу – там тоже делали именно эту науку. Но как же уехать во вторую столицу, когда все друзья – в Городе, и зачем тогда вообще уезжать из Германии? И когда жена сказала, что она против Второй Столицы ничего не имеет, то к многочисленным неизвестным прибавились плохо приколоченные точки отсчета. Тогда Алексей начал постепенно, а потом все быстрее, генерить идеи. А окружающие ему в этом помогали. В Стране происходило что-то странное, смутно напоминавшее нечто, что все уже где-то видели. Отец высказал идею, что не надо, может, так быстро бежать обратно, а может надо посидеть еще в Германии, там и сумма нужная накопится. Брат считал, что надо подорожавший участок продать побыстрее к такой-то матери, пока труда на него не слишком много потратили. А у Алексея возникла идея, что надо где-то взять в долг, быстро достроить дом, поселить в него родителей, которые и так всегда хотели жить в доме, самому поселиться в их квартире поближе и schnell, schnell найти работу, которая позволит вернуть долги. Тут Алексей слегка не рассчитал, насколько всерьез родители не рассматривают свою квартиру как предмет, обладающий рыночной стоимостью. Мать Алексея ударилась в слезы, сообщила, что не ожидала быть выгнанной из дому родным сыном, немедленно отправилась к старшей дочери, получила безоговорочную поддержку, и уже через пятнадцать минут Алексею накостыляли так, что у него надолго отпала охота вступать в сделки с недвижимостью с родителями. О размене квартиры после этого нельзя уже было даже заикнуться. А еще отец, уставший от хождений вокруг да около и излишней логичности, совершенно неуместной на великих стройках, где все надо делать быстро, с энтузиазмом и на авось, сообщил, что вся проблема находится не в отсутствии денег и времени, а в двух иностранных родственницах, постоянно вселяющих в жену Алексея никому не нужные сомнения.

Когда настало время возвращаться, то немногое, что было построено, завалило снегом, и ни о какой стройке не могло быть и речи. Немного пожили у родителей жены. Потом – у родителей Алексея. Потом опять у других родителей, но уже не в качестве эксперимента, а только пока не найдется квартира. Квартира по доступной цене нашлась, а тут как раз пришло время продолжать стройку. На нее денег не было – то есть, вообще не было. Надо было получать займ, но займ на строительство, да еще и без серьезного дохода, получить было невозможно. Надо было у кого-нибудь занять. Занять у отца было невозможно, потому что у него все деньги были вложены в строительство. Занимать у друзей было унизительно. Можно было занять у брата. Брат сказал, что дать взаймы готов, и даже под процент, ниже банковского. А без процента – не готов. Во-первых, потому что это очень дорого. Во-вторых, потому что взять беспроцентный займ любой дурак может, не думая, как отдавать. А он, старший брат, не хочет попадать в ситуацию, когда ему придется требовать денег от младшего брата, у которого этих денег нет, то есть вынимать их изо рта у его жены и детей. И потому грабительский процент он заламывать не будет, но хочет, чтобы Алексей заранее подумал, как и когда он этот займ собирается выплачивать. А те широкие души, что умеют просто взять и отдать – не на спасение жизни, а на постройку дома – обычно с той же непосредственностью умеют смертельно обижаться, когда им не вернут долг, или бить морду. А он, брат, первое делать не хочет, а второе даже в детстве умел делать плохо. Пока братья сравнивали широту душ – у кого broadband, а у кого – так себе, прорезался Китай.

Если бы не требовалось оформлять визу и решать проблемы вокруг ребенка, то жена бы уехала хоть в тот же день. Алексей вскоре последовал за ней. Их жизнь в Китае – это уже совершенно другая история, интересней, чем кто-либо мог заранее предположить. Еще один раз Алексей сделал над собой усилие, приехал на месяц и дом еще несколько достроил. Потом ощущение того, что это находится где-то на другой планете стало усиливаться, и стройку заморозили. Потом пришло наследство. На полученные после всех расчетов и продаж деньги были наняты рабочие, которые быстро все достроили, и дом был продан. Часть вырученных денег была, по настоянию до смерти уставшей от вечной экономии жены, потрачены на машину, путешествия и всякую всячину. Еще часть решили потратить на сиделку для серьезно болевшего отца жены. А вложили ли оставшиеся деньги в недвижимость уже не имело особого значения, и это было самое главное.