Мой дед работал. Его глаза близоруко щурились за стеклами очков, пытаясь увидеть в тусклом свете одинокой лампочки на потолке. Морщинистая, почерневшая от времени шея вздувалась и опадала в судорожном ритме. Воздух входил и выходил в его грудь с ужасающим, дншераздирающе громким свистом, заслышав который сестра с кислородной подушкой несется по коридору больницы к постели умирающего. Старческие заскорузлые пальцы двигались медленно, но все еще уверенно. Дед чинил корзинку.
Грибная корзинка, прослужившая хозяину верой и правдой пятнадцать лет, разваливалась. Сначала разлохматился верхний край, затем отвалилась ручка. Дед не умел плести корзины, поэтому он чинил так, как мог. Вместо поломанных прутьев он обмотал верхний край тряпичной ленточкой, скрепив несколько оставшихся прутьев, так, чтобы дальнейшее разрушение было приостановлено. Подвязать оторвавшуюся ручку ленточкой не удавалось, и он приматывал ее алюминиевой проволокой. Закончив работу, он еще раз внимательно осмотрел корзинку с разных сторон, попробовал ручку и, сказав сам себе: "Ну, еще послужит", поставил ее на место. Мой дед был Рабочим.
Мой дед работал всю свою жизнь. Фактически, это все, что про него можно сказать. Работал в холод, зной, дождь,.. работал с самолетным мотором, мостовым краном, швейной машинкой,.. в армии, на заводе, на садовом участке. Что он делал? Что требовалось, то и делал. Приказывало начальство - делал, просили товарищи - делал, намекала жена - тоже делал. Бесконечная, безмерная тактичность не позволяла ему отказаться от любой работы, равно как и попросить каких-либо благ взамен: денег, лекарств или стройматериалов. Скромность - это главное и почти единственное, что приходит на ум, когда вспоминается дед. Невозможно представить его спорящим. Фронтовые товарищи вспоминали, что за все годы войны, даже в критических ситуациях, он ни разу не повысил голоса. Вы можете себе предствить себе фронтового офицера, капитана Советской Армии, который не разу не повышал голоса на подчиненных, а только просил их? Я до сих пор не могу.
Вспоминается такой эпизод. В дедовой мастерской на даче я, двадцатилетний парень, клепал какую-то хреновину, кажется, станок к своему рюкзаку. Что-то мне удавалось, что-то по-неопытности и суетливости - нет. В такие моменты откуда-то бесшумно появлялся дед - иногда с советом, а чаще - просто с предложением помощи. Он, старый семидесятилетний человек, всю жизнь проработавший с техникой, не видел ничего зазорного или неестественного в том, чтобы стать подсобным рабочим у молокососа.
Вообще, слово "подсобить" было одним из его любимых слов. Подсобить, т.е. поддержать, помочь, когда кто-то работает, было его насущной потребностью. Иногда "поддержать" трансформировалось в "подержать" - например, подержать доску, которую приколачивают. Невозможность прямо или косвенно стоять в стороне, когда кто-нибудь работает было, пожалуй, еще одной его болезненной особенностью. Каждый день он приходил на завод к шести утра, а уходил позже всех, часто работая по 12-14 часов в сутки. Сверхурочные? Бросьте! Просто работы было много, какие сверхурочные. Мой дед был Рабочим.
Другим любимым словечком было у него "приладить". Прежде, чем начать что-либо делать, нужно сначала подготовиться: собрать необходимые материалы, заточить инструмент, поразмыслить, как выполнить то или иное действие. Если работа сложная, как, например, строительство, возможно, потребуется изготовить дополнительные приспособления. В противном случае, говорил он, получится "тяп-ляп и готово". Он терпеть не мог делать "тяп-ляп". Его постройки отличались прочностью, надежностью и, пожалуй, некоторой тяжеловестностью.
Помню, когда я был маленький, он сшил для меня пальто. Хорошее, теплое, надежное пальто для четырехлетнего мальчугана, несколько, правда, тяжеловатое и на современный взгляд совсем не модное. Он умел только так - прочно, добротно. Красиво, современно, модно - не умел.
У всякой вещи есть ее функциональная сущность. Брюки нужны, чтобы их носить, пила - чтобы ею пилить, кисть - чтобы ею красить... Если брюки порвались, пила затупилась, а кисть засохла, они фактически перестают быть вещами, превращаясь в тряпку, кусок металла, комок грязи. Равновесие в мире нарушается, поскольку вещь, созданная, чтобы жить и работать, преждевременно умирает. Дедова душа протестует против такого убийства, и поэтому он зашивает штаны, точит пилу, чистит кисть, чинит корзинку, пытаясь по мере его слабых сил восстановить Мировой Порядок, даже если эти вещи не будут использованы в достижимом будущем. Видя немой вопрос в наших детских глазах, он, оправдываясь, говорил: "Про запас". Запасы гвоздей, краски, пчелиного воска, оконных стекол. Собранный за два десятилетия уникальный по своей полноте набор слесарных и столярных инструментов. И все живое, работающее - бери и пользуйся, все можно найти. Если не знаешь где - спрашиваешь: "Дедушка, дедушка, а где у тебя сверла на четыре милиметра?" Немедленно достается фанерная коробочка-сундучок (кажется, эта коробочка у него еще с военных времен) и вот оно - сверло на 4 милиметра. Попользовался - положи на место. Место вещи - это столь же неотъемлимый ее атрибут, как, к примеру, ее цвет. Если вещь не лежит на месте, ее нельзя найти, нельзя использовать, т.е. она перестает быть Вещью. Тоже самое происходит, если Хозяин забывает место Вещи, поэтому дед никогда его не забывал. Даже за месяц перед смертью, уже лишеный возможности не только заниматься своим хозяйством или хотя бы наблюдать за ним, но и просто двигаться без постороней помощи, он все еще помнил про какой-то краник-распылитель в глубине сада, который следовало подвернуть-почистить для того, что бы он мог работать.
Я практически уверен, что эта философия - поддержание Мировой Гармонии через поддержание порядка в отдельном хозяйстве - не осознавалась дедом в прямую. Скорей всего, она оформилась во мне совсем недавно, когда я старался рациональным образом объяснить дедов стиль поведения, его иррациональную бережливость и экономность, столь непонятную детям. Ну чем иным, как не скупостью, может обозвать двенадцатилетний мальчик складывание дедом "про запас" больших гнутых гвоздей? "Гвозди можно при необходимости распрямить и использовать" - отвечает дед. "Зачем?" "Ну представь себе, что ты что-то строишь, а прямые гвозди у тебя кончились, что ты будешь делать?" Согласитесь, что постановка вопроса совершенно непонятна для любого нормального западного человека ("Как что?! Пойду и куплю еще"), но для Москвы семидесятых этот разговор был наполнен русской сермяжной правдой. Действительно, что делать, если прямые гвозди кончились?
Как я сейчас понимаю, назвать деда скупым было никак нельзя. Он всегда был готов поделиться всем, что у него было. Однако он серьезно переживал, хотя старался и не показывать этого, когда кому- либо отдолженная вещь использовалась не аккуратно или не надлежащим образом. Сам он не протестовал, протестовало его рабочее нутро, для которого пренебрежение вещами делает невозможным саму работу. Ведь мой дед был Рабочим.
Дед был образованным по тем временам человеком - закончил техникум. Он часто любил вспоминать, как он прорешал "скрозь" задачник Магницкого (нет, не Магницкого, кого - уже забыл). Техническое образование открыло ему дорогу в армию, он стал воентехником - готовил к вылету, чинил боевые самолеты. Все понимают, насколько сложной машиной является боевой самолет, чем грозят неполадки в работе его многочисленных приборов и устройств. Требуется серьезный опыт и недюжинная интуиция, чтобы отыскать причину неполадки. Можно сказать, что нужно действительно полюбить самолет для того, чтобы вдохнуть жизнь в этот кусок дюраля.
Возможно, вы видели кинохронику сорокового года: на аэродроме длинный строй грозных боевых машин, крылом к крылу, стоят на защите нашей могучей Советской Родины, как сталинские соколы. Все правда, так они и стояли, крылом к крылу, как на параде - таков был приказ. А когда наступило воскресенье 22 июня, фашистские бомбы обрушились не на мирно спавшие города и села и даже не на солдатские казармы. Большая часть массированого бомбового удара пришлась на прифронтовые аэродромы. Огонь с горевшего самолета легко перебрасывался на стоящие рядом, а затем дальше и дальше, воспроизводя в чудовищном масштабе эффект падающих одна за одной костяшек домино. Самолеты горели разом, как спички в коробке. Немногочисленные летчики, оказавшиеся рядом, вскакивали в свои машины, чтобы подняться в воздух и через минуту простреленными вонзиться в землю. Единственным способом остановить тотальное побоище было развести, растащить самолеты по большому летному полю. Дед вспоминал: "Обычно самолет цепляли трактором. Но тут, конечно, тракторов не хватало, так что мы прямо влезали в кабину, включали мотор и пошел..." Вот и все воспоминания о том утре. Боялся ли он? Наверно, да. Был ли он смелым в тот момент? Наверно. Но на самом деле, бояться было просто некогда, - требовалось спасать самолеты. Просто работа была такая.
Потом несколько лет искареженные, простреленные машины приходили с заданий для того что бы наутро вновь уйти и, может быть, опять вернуться. Дед рассказывал, что в одну из ночей они "залатали" более тысячи пулеметных пробоин в самолете, чудом дотянувшим до своих. Работали и днем, хотя военный аэродром в прифронтовой полосе - всегда передовая с воздуха. Прилаживались.
Или приказ: "Перебазировать завтра аэродром на 200 километров." Как? Это не волнует начальников. Перебазироваться. Дед вспоминал: "В самолете два места: летчик и стрелок-радист. Однако без заправки, обслуживания и прочего самолеты летать не могут. Нужно везти еще кого-нибудь из техсостава. Мы придумали, что можно заталкивать людей в бомболюки вместо боезапаса. Таким образом еще два или четыре человека помещались в самолете дополнительно." Единственная "неприятность" заключалась в том, что по пути нередко встречались вражеские самолеты и когда завязывался бой, летчики перед выполнением виража рефлекторно жали на рычаг бомбосбрасывателя, "облегчая" самолет. Гроздья живых бомб уходили в землю. "Но мы скоро приладились" - продолжал вспоминать дед - "блокировать бомбосбрасыватели." Теперь можно было умирать с самолетом вместе. Русские солдаты "прилаживались".
Кажется, единственный раз он открыто поссорился с товарищем уже в конце сорок четвертого. Советские войска вступили в Пруссию. Население, особенно то, что по-богаче, бежало на запад, на территории, где наступали союзники. Советские солдаты размещались в "буржуйских" домах. Как то дед зашел в очередной брошенный дом, поднялся в изящную небольшую гостиную, все еще хранившую воспоминание о домашнем уюте, детском смехе, о бесконечно далекой довоенной жизни. "В углу" - вспоминал он - "стоял очень красивый угловой диван, обитый бархатом - я такого никогда не видел в России. И тут в комнату врывается солдат и немедленно направляется к этому дивану. Два взмаха ножом - готово
"Солдаты" - продолжал дед - "совсем озверели, когда попали на немецкую территорию, часто превращаясь в обыкновенных мародеров. Начальство этому потворствовало, частью из идейных соображений, частью потому, что ничего не могло с этим поделать."
Потом это стало называться красивым словои "трофеи". Трофейное оружие, снаряжение, продовольствие. Затем трофейные автомобили, заводы и кинофильмы. Потом трофейные украшения, мебель, посуда и женское белье. Добро из разбитой, разбомленной Германии вывозили товарными вагонами, запасали впрок, готовясь к очередному "железному занавесу". Впрочем, через некоторое время возникли квоты и лимиты: пол-товарного вагона на семью. Больше нельзя, меньше, в общем-то тоже: как объяснить, если кто-нибудь спросит: "Почему?".
Вывез свои пол-вагона и дед. Хорошие, удобные, прочные вещи, многие до сих пор служат, как, к примеру, шифоньер или обеденный стол на даче. Тяжелый письменный стол в отцовской комнате и стенные часы в гостинной - оттуда же. Мелкие вещи живут меньше, но часть из них тоже сохранилась, как, например, фарфоровая ваза "с цаплей", автоматические электрические пробки или столовые ножи, вилки и ложки из штабной немецкой столовой. Отличные ножи: рукоятка из алюминия, лезвие из крупповской стали. Утверждается, что все эти вещи были собраны в разбомбленных, разбитых домах. Верится с трудом, хотя кто знает.
Упрекнуть деда в идеологической незрелости было довольно сложно. Член партии с тридцать девятого, фронтовик, он честно отсиживал все партсобрания, однако, кажется, умудрился за все эти годы не сказать ни слова; всегда находился желающий говоритить "за него" или "вместо него". Было бы очень странно сказать про него "представитель пролетариата". Он никогда не был "пролетарием", т.е. нищим голодранцем, клянущим буржуев за собственную несчастную жизнь. Ему не могло придти в голову позвать кого-нибудь на...за...против; большевизм был глубоко чужд его природе. Он не был коммунистом, т.е. человеком, который, расталкивая других, пытается построить коммунизм в одной отдельно взятой квартире. (Да и вообще квартира появилась у него только в восьмидесятых, когда ему было под семьдесят). Он был только членом партии, тем самым "сознательным представителем рабочего класса", от которого только требовалось платить партвзносы, что он ежемесячно и делал.
Собственно говоря, он был тем, кем он был - рядовым советским человеком. Именно на таких - работящих, безответных - стояла Советская власть, строились Уралмаши и Волго-Доны. Ушло в могилу дедово поколение - поколение молчаливых тружеников - ушла вместе с ними и Советская власть. Дед не дожил года до августовского путча, провал которого ознаменовал начало новой эры демократии и тра-та-та. А вы уверены, что эта самая демократия и независимость, которые на поверку больше смахивает на распущеность, безвластие и анархию, действительно являются чем-то столь необходимым? Я думаю, что с простой, нормальной, естественной точки зрения рабочего - отнюдь нет. Рабочий умеет работать. Если он не может работать, он старается сделать так, что бы он опять мог. Вот вам в двух фразах вся идеология "рабочего движения". Да, "будущее поколение будет жить при капитализме", но что делать нынешним пятидесяти-сорокалетним рабочим - совсем распроститься с мыслью о нормальной жизни?
И отец, и я как могли избегали политических разговоров с дедом. Обижать его не хотелось и было, честно говоря, как-то несправедливо. Говорить неправду тоже не хотелось. Ясное и понятное мировозрение рабочего сталкивалось с запутанными, метающими исканиями русского интелегента первого поколения - моего отца. (Сам отец придумал себе псевдоним К.Буржуадемов [Коммунист - буржуазный демократ]. Что может означать эта помесь лягушки с жирафом? Социалист? Но он не марксист. Либерал? Но где тогда коммунизм? И так далее. Фактически, он продолжал болеть болезнью, столь свойственной "научному коммунизму", т.е. смешением, передергиванием терминов и понятий, когда запутываются причины, следствия, терминология и методология вместе с изобретением очередных политэкономических велосипедов .)
В июне девяностого я впервые попал за границу, в Восточный Берлин. Стена была уже сломана и я, хотя и с опаской советского человека, но все-таки проникал несколько раз на враждебную буржуазную территорию, смотрел на "их" магазины, "их" рейхстаг и на наш танк Т-34, мирно высившийся на постаменте посреди "их" площади. После возвращения дед с интересом расспрашивал меня о Берлине, он тоже был там однажды - в сорок пятом. Задавались и более прозаические вопросы: "А сколько человек было в делегации?" - "Я был там один." "Один? А как это так?" - "Очень просто. Выписали мне в нашей Академии Наук командировку в Берлинский университет, я заказал через институт билет и поехал." "Надо же" - подумал, но промолчал дед - "какое доверие ему оказывают теперь - одного отпускают." С другой стороны, если бы до него донеслись слухи о моей потенциально возможной эммиграции (вместе с семейством жены), он, наверное, воспринял бы это как непоправимо тяжкий проступок, чуть ли ни как измену, хотя, скорее всего, опять бы смолчал и не показал своих переживаний. Разве возможно объяснить такому человеку, что через год его старший внук, как и многие другие, собственным примером сотрет разницу между коммандированием Академией Наук (что правда) и фактической эмиграцией (что тоже правда). Нет, не стоило все это объяснять ему, знавшему всю историю советского периода не по книжкам.
Помнится, к 9 мая восемьдесят пятого вышел указ: выдать к сорокалетию Победы оден Отечественной Войны всем оставшимся в живых фронтовикам. Разумеется, на всех орденов не хватило, поэтому секретарь заводского парткома выдал к празднику орден себе и другим политработникам. Дедова очередь подошла уже ближе к осени. Помню, держал он этот орден на ладони и удивлялся: "В войну этот орден только за настоящий подвиг давали, а теперь вот всем..." И я смотрел на орден и думал: "И действительно, как же это так получается..." Тактичность и тогда его не оставила.
Помню, что он показывал мне свои ордена и медали на парадном "кителе" только однажды, когда я был лет десяти. "Это за Кавказ, это за Кенисберг, это за Польшу. Это орден Красного Звезды." Медали, помнится, были сделаны из бронзы, на оборотной стороне - профиль Сталина и девиз "Победа будет за нами". Этот костюм надевался только раз в год, на день Победы. Однажды он решился поехать на встречу однополчан в Харьков и там у него прямо с кителя срезали орден "За боевые заслуги", одна планка осталась. Дед переживал страшно. Наверное, он чувствовал себя так же, как знаменосец, который на параде уронил знамя полка в грязную лужу. Больше искалеченный орденский ряд не надевался, на встречи ветеранов он тоже больше не ходил, как ни звали. И ведь, действительно, орден потерял...
Захожу я недавно в свой любимый букинистический, что в Столешниковом. Не густо стало в госторговле с книжками, даже с научно-техническими, ну да не удивительно. Выходя, замечаю, что отдел у выхода, который раньше торговал антиквариатом, теперь несколько "перестроился": на прилавке под стеклом лежат ордена и медали. Любые. В хорошем состоянии. Недорого: зелененькая или две; где-то моя десяти-двадцатиминугная зарплата. Продавщица постарше инструктирует молоденькую: "А эту медаль больше не бери, они плохо расходятся..." Вот, пожалуйста, можно купить потерянный орден и отнести деду. Если бы он еще жил... Как хорошо, что он уже умер и не видит этого кощунства! Насколько все же люди должны потерять совесть, что бы торговать орденами Великой Отечественной за зелененькую!!! Что могут построить "нового и прогрессивного" такие циники и вандалы?!! Коллекционеры, мать их...
Еще хорошо, если это просто торговля краденным. А то ведь молодое хулиганье вламывается в квартиру к одинокому беззащитному старичку, забирает то, что есть - его медали, на прощанье тихонько его стукнут - что бы не шумел, пока они из подъезда не выдут. Старичкам много не надо, они даже и без этого помереть могут...
Совсем не задолго перед смертью, в восемьдесят девятом, ему позвонили из парткома: "Владимир Климентьевич, зайдите в партком, Вам тут пришла награда - почетный знак "50 лет в КПСС". Зайти он не смог, - ноги уже не ходили, тогда порученец принес домой. Я уже давно знал про такой знак -медаль, с интересом подсчитывал дедов партийный стаж: сорок пять, сорок восемь - успеет или не успеет? - сорок девять, пятьдесят. Успел. Кому-нибудь это может показаться смешным, кому-нибудь - странным, но я действительно горжусь дедовым "50 лет в КПСС", как будто чуточку и своим личным...Ведь пятьдесят лет честного труда. И мне наплевать, что скажут про меня диссиденты или подумают гэбэшники!
У вас уже могло сложиться впечатление, что я заболел советским патриотизмом. Не все так просто.
*************************************
Есть вещи, перед которыми все оказываются равны, очереди, в которых люди сидят одинаково: мужчины и женщины, молодые и старые, русские и кавказцы. Тихо сидят, ждут. Сидел и я в этой очереди - очереди в Онкологическом центре и тоже ждал. Тут у двери врача возник юркий старичок с потрепаной красной книжечкой в аккуратной целофанной обертке: "Товарищи, скажите, тут еще ветераны войны есть? Если нет, я пойду следующим, смотрите - имею право." Очередь тихо, глухо возразила: "...нет таких объявлений здесь, что бы кто-то вне очереди... все больные, здоровых тут никого нет... вот молодой человек сидит, от боли мучается..." "Позвольте," - возмутился старичок, - "есть такое постановление, что участники всюду идут вне очереди!" И тут до этого молчавший старый мужчина с двумя рядами планок на пиджаке - как его раньше не заметили - говорит: "Есть тут другие участники!" "Так почему Вы тогда не идете?" "Не хочу. Я пойду в свою очередь", - отвечал мужчина со своего места и продолжал, обращаясь уже к окружающим: "Да пусть идет". Тут старичок юркнул в кабинет врача.
Днем позже тот же старикашка появился перед дверью другого кабинета: "Товарищи,.." Но тут книжечка не сработала. Ультразвуковое обследование происходит в порядке, записанном регистратурой, часто длится по полчаса, так что старичку волей- неволей пришлось усесться на стул и подождать. Он немедленно начал объяснять соседям, т.е., в частности, мне, что он всю жизнь зарядку делал, холодной водой обливался, держал форму, сбалансировано питался и замечательно себя чувствовал. Только вот недавно обнаружили у него опухоль... Мне было интересно проверить свою догадку - не был он похож на рядового, а больше смахивал на какого-нибудь штабиста. Я начал распрашивать:
Немедленно тысячи недавно прочитанных страниц о гулаговских зверствах, заградотрядах, особистких пытках всплыли в моей памяти, жгучая волна ненависти захлестнула меня. Вот он, конкретный палач, лично ответственный за тот ужас, до сих пор по привычке прокладывающий себе путь через людей своей красной ветеранской книжкой, как он раньше прокладывал НКВД-ным удостоверением! Как ненавижу я его!!! Я набрал в грудь побольше воздуха и...
...выпустил его обратно. Мою болезнь вовремя обнаружили, правильно продиагностировали и удачно прооперировали и, если верить результатам бесчисленных анализов, навсегда изгнали из моего тела. Тем же вечером я шел в кино со своей невестой, через год мне предстояли поездки в разные страны. А он, подтянутый, холодной водой обливавшийся, в аккуратненьком костюмчике будет гнить через год в земле - его диагноз не оставлял ему никаких надежд - я это понимал абсолютно отчетливо. Бывшие обитатели круглой башни почему-то приобретают дополнительную способность ставить диагнозы, глядя на собеседника: "Этому год, этому - месяц, а этот, бедняга..."
Кончилось их время, не осталось сталинской гвардии, не с кем бороться. "Нет человека - нет проблемы" - говаривал Отец Народов.
*******************************************
Интересно проследить, как менялись, эволюционировали черты характера на главной наследственной линии Сокирко: дед, отец, я. Деда отличала скромность, ответственость, неприметность, безответность. Невозможно представить его начальником. У отца ответственность переросла в ответственность-перед-обществом, - он стал дисидентом. Скромность стала скромностью в одежде, еде и вообще во всем, что связано с материальным миром потребления. Неприметность стала болезненным желанием абсолютной независимости, даже потенциальной. Он даже радовался отсутствию подарков на день рождения, ибо так он был более свободен от дарящих. Нежелание подчиняться каким-либо приказам привело его к невозможности работать в какой-либо структуре, поскольку там всегда есть начальник. В то же самое время организовать собственную структуру мешает административная бездарность. Поэтому все известные достижения, которые ему все-таки удались, были заработаны им каторжным личным трудом ( с участием мамы, разумеется).
Представить меня начальником можно довольно просто. Нельзя сказать, что у меня особый талант, но некоторые орг.способности имеются. Дедова скромность заменилась на адекватное-восприятие- своих-способностей: хвастаться не хорошо, но и приуменьшать себя не следует. С отцовским "стилем" в моей одежде неуклонно борется моя жена. Назвать мое поведение неприметным довольно сложно. Весьма забавно модифицировалось отцовское чувство независимости: я терпеть не могу просить, в особенности, если это действительно просьба, т.е. я не имею на это права (морального, юридического, любого) и мне могут отказать; например, лишние пол- кило колбасы в московском магазине. Попав в Буржуинию, я по привычке стараюсь в магазины не заходить, а если, что-либо требуется, - покупаю только в супермаркетах, где не нужно разговаривать с продавцами, чего-либо спрашивать, т.е. просить, хотя бы косвенно. Если же я по ошибке попадаю в какой-нибудь маленький уютный магазинчик, к приветливо улыбающимся продавцам, я быстро обхожу его и, не сказав ни слова, удаляюсь. "Ну и высокомерный же этот тип", - думают продавцы мне в спину. Как бы им объяснить, что мое высокомерие - это просто проявление дедовой стеснительности?
Дедово внимательное и уважительное отношение к вещам модифицировалось в моем отце в желание иметь все простое и незатейливое. Свои фильмы он записывал на старинном, раздолбаном магнитофоне, походный рюкзак, сложенный "колобком", напоминал свисающими лохмотьями хипповские "прикиды". Понятно, что все это "хозяйство" постоянно ломалось, и отец чертыханьем и пассатижами пытался вернуть не любимую им технику в "работоспособное" состояние. Иногда я тешу себя надеждой, что я унаследовал дедово умение "думать руками", хотя в последнее время оно мне нужно все меньше и меньше.
Для полноты картины нужно упомянуть также про еще одну эволюцию: рабочего положения. Дед был рабочим и, в основном, работал стоя. Отец, московский инженер и диссидент, провел большую часть своей жизни за допотопной портативной машинкой, шлепая на папиросной бумаге десять экземпляров через один интервал. Я тоже считаюсь трудолюбивым, однако мое основное рабочее положение - на диване, а форма деятельности - разглядывание потолка, в институт можно ходить только когда хочется отдохнуть.
Глупо было бы говорить, что у меня с дедом не было мелких конфликтов. Основная часть была из-за того, что я забывал убирать на место разнообразные вещи, например, оставлял пилу под дождем. Понятное дело, пила может заржаветь и пилить перестанет. Еще дед периодически заставлял меня мыть мой велосипед. "Зачем, дедушка?" - говорил я, отдирая присохшие куски грязи, - "Завтра я опять поеду и он станет таким же. И что, опять мыть?" Мы так тогда и не смогли разрешить этот гносеологический вопрос: "Мыть или не мыть?"
Дедова страсть всегда "прилаживаться", даже в мелочах, стала серьезным испытанием для отца, особенно когда дед постарел и не мог думать быстро. Для отца дачные работы были обременительной, но необходимой и понятной обязанностью. Поставить забор, сколотить сарай, - и обратно в Москву к своей машинке. Дедовы прилаживания, улучшения и прочие рац.предложения изрядно замедляли работу, которую можно было сделать по-простому. Фактически, отец - это единственный человек, которому приходилось выполнять прямые указания деда, один день в неделю быть его подчиненным.
*****************************************
Можно сказать, что дедова "карьера" сложилась неудачно. Вечно его забывали, в последний момент вычеркивали из списков на... и тому подобное. Сам он об этом предпочитал не говорить, только изредка отвечал на прямо поставленные вопросы.
Особенно наглядно его застенчивость была видна в военные годы. Например, он имел две "шпалы" в начале войны, что примерно соответсвовало званию капитана. Затем в войну появились новые звания, погоны (точнее, фактически вернули мундиры царских времен) и как всегда новых погон на всех "не хватило", так что дед без всякой причины оказался "разжалованным" в стар.лейтенанта. Вступление в партию для военных офицеров было явление столь же необратимым, как для школьников - вступление в пионеры, хотя и происходило в соответствии с квотами и разнарядками. Дедово принятие отсрочиволось более двух лет, всегда находился кто-то, кому было больше надо.
Было еще одно событие в его жизни, о причинах которого мы ничего не знаем: его уход "по собственному желанию" из армии после 21 года военного стажа (вспомните, что год войны считался за три), за четыре года до получения полновесной воинской пенсии, лишаясь всех офицерских привелегий. Мои догадки строились на том, что после войны необходимо было произвести демобилизацию офицерского состава, которую, как водится, проводили в добровольно-приказном порядке, выпихивая вместо ненужных всех беззащитных. Вызвали деда в партком, сказали ему ласково, что в его услугах больше не нуждаются, и что лучше уйти "по собственному", помня, что он спорить не умеет - вот и все.
Скромность и неприметность иногда приводили к ситуяциям, которые при некотором желании можно охарактеризовать словом "забавно". Например, один из его товарищей-однополчан на пенсии переквалифицировался в члены н-ской областной писательной организации и состряпал соц-реалистическую, но вполне документальную повесть "Суровое небо" о военном пути дедова полка. Впочем, дед там никоим образом не появляется. Когда "писателя" спросили об этом, он был очень удивлен: "И действительно, как это так получилось, что я не упомянул про нашего Климентьича!" "Ну, ничего", продолжил он, -"я сделаю это во втором издании."
***********************************
Безусловно, скромность и стеснительность была свойствена деду от природы. Но когда видишь примеры такой стеснительности и трудолюбия, всегда хочется спросить: откуда? Что сделало его таким? Откуда взялся такой, в некотором смысле закомплексованый, характер? Мне кажется, что причина находится в том, о ком он никогда и ни при каких условиях не говорил - в его матери, моей прабабке. Мне про нее рассказывал дядя Юра Красовитов, наш далекий родственик, незадолго перед своей смертью. Он так и начал свой рассказ: "Мне кажется, что мы больше не увидимся, поэтому я скажу тебе сейчас то, что не сказал тебе перед смертью твой дед..."
Хорошо жить на свете тем, у кого хорошие отношения с матерью. Плохо - тем у кого плохие. Несчастны дети, чьи матери умерли. Моему деду было гораздо хуже. Юрко вспоминал: "После того, как она ушла из семьи, бросив своего маленького сына, она опускалась все ниже и ниже. Разумеется, ни о каких регулярных заработках речи быть не могло. Она..." Здесь не место описывать тошнотворные подробности, скажу только, что последнюю часть жизни она провела, роясь в мусорных баках, вместе с собаками разыскивая что-нибудь съестное. Если находила что-нибудь мало- мальски ценное - пропивала, благо горилка на Украине вмегда стоила копейки. Люди иногда жалели ее, давали какой-нибудь еды или одежды, однако спасти ее ничего не могло - все немедленно пропивалось. Фактически, она уже ничем не отличалась от животного, разучилась говорить, но, к сожалению, жила довольно долго. Периодически кто-то из дальних знакомых пересказывал моему деду - студенту, курсанту, официеру - о том, что вытворяет его мать и жгучий стыд в сочетании с абсолютным бессилием сделать хоть что-нибудь заполнял его. Человек с таким грузом на сердце не мог быть другим.
Как же сложилась такая семья, как у дедовых родителей? Семейное предание говорит, что мой прадед, Климент Сокирко, был работящим, но очень бедным деревенским сапожником. Прабабка же была дочкой чиновника, воспитывалась как "благородная", училась бренчать на фортепьянах, короче, была полной аристократкой по деревенским понятиям. Неизвестно, сколько трудов положил прадед, что бы завоевать ее "руку и сердце", только известно, что "аристократическое" семейство окончательно разорилось еще перед свадьбой. Молодым предлагалось жить и растить детей, опираясь только на себя. Разумеется, это вполне устраивало скромного, работящего прадеда, однако прабабка, как оказалось, делать ничего не умела. Более того, вся работа считалась низкой для нее. Муж был обязан обеспечивать достаточный уровень, стряпать должна кухарка, воспитывать детей - ... Прадед выбивался из сил, пытаясь вытащить из трясины семью с "благородной" нахлебницей, но ее "развлечения" разделяли их все больше и больше. Затем она окончательно бросила детей и мужа в поисках аристократической жизни, пока революция не перечеркнула раз и навсегда "дворянский образ жизни", оставив этой женщине только развлечение в виде водки.
Я подозреваю, что отцовская ненависть к аристократам, аристократизму, вообще ко всему элитарному связана именно с этой историей с его бабкой, которую он никогда не встречал. Понятие "аристократ" у него железно ассоциируется со словом "бездельник". Единственное, что он хочет от своих детей, это что бы они не воображали из себя дворян, а жили простой трудовой жизнью. Так что известие о том, что я в тринадцать лет сам подготовился и поступил в элитарную школу, вызвало у него смешанную реакцию.
На первый взгляд, казалось, что дед умел делать все: слесарничать, плотничать, раскрывать пчелиные соты, копать землю. На самом деле, он умел делать все, что называлось "мужской" работой. Когда возникала необходимость делать "женскую" работу, он часто запинался и терялся. Например, он абсолютно не умел обращаться с маленькими детьми. Собственных маленьких детей он почти не видел, для остальных всегда находились женские руки. Когда мы с ним оставались на даче вдвоем, всегда я шел на кухню готовить, поскольку дед не умел и не любил этого процесса, а предпочитал с благодарностью принимать мою, как правило, подгоревшую, стряпню. Вспоминается такая картина: жарким влажным летом в начале семидесятых вымахал гиганский урожай клубники на нашем садовом участке. Дневной урожай мерился ведрами, а бабушка задержалась в городе на пару дней. Клубнику пришлось собирать и перебирать одному деду. Он сидел перед корытом с ягодой, отдирал клубничные хвостики и с ужасом представлял, как это добро к вечеру пропадет. Тогда бабушка успела к плите вовремя.
Вообще, дедушка и бабушка представляли из себя удивительно гармо-ничную пару. Сказать, что они любили друг друга, было бы слишком плоско и обыденнно. Они действительно представляли из себя две половинки одного и того же существа, светлого и работящего. Когда бабушка умерла, дед не мог этого вынести. Он сразу постарел, сдал. Фактически он необратимо уходил за ней и ушел бы, подобно другому нашему родственику, Игорю Мендрину, который умер через полгода после смерти его жены, бабушкиной младшей сестры.
Однако дед смог выжить в тот год, а через два года наш шести- десяти-семи летний дед женился второй раз на пятидесятилетней женщине. Вторая жена была опорой деду еще пятнадцать лет после смерти нашей бабушки.
Дедова жизнь оказалась "подлатаной". Мои родители всегда, как могли, выражали свою признательность ей за животворящую заботу и поддержку деда. Для нее же эти годы оказались единственным светлым, осмысленным периодом в ее одинокой жизни, наверное, равно тусклой как до встречи с дедом, так и после его смерти. Единственное, что ее сильно огорчало - это тихая, но упорная верность деда памяти бабушки, но она как умела старалась скрывать свою ревность к предшественнице.
Был у меня с дедом один серьезный конфликт. После переезда второй жены в дедову квартиру у них образовалась лишняя комната, в которой никто не жил много лет. Лет в двадцать с хвостиком я попросил подарить эту комнату мне, мотивируя тем, что "мне где-то жить надо, а так все делают..." и натолкнулся на неожиданно категоричный отказ: "Мы сами все заработали и ты тоже все должен сделать сам". Строго говоря, комната была не его, а через год они съехались в крохотную, но единную квартиру. Я был очень обижен и не появлялся у них год или два. Однако и потом, когда "инцидент был уже исчерпан", дед время от времени повторял с напускной решительностью: "Мы сами все заработали, и..." Чуствовалось, как мучит его эта история, как хотелось ему оправдаться, но непонятно как. В последние годы я старался отвечать на это как можно более искренним тоном: "Да, конечно, дедушка, сами все заработаем" и про себя добавлял: "Да не волнуйся ты из-за этого". В самую последнюю нашу встречу он опять вернулся к больной для него теме в других словах: "А если ты на меня за это обижаешься, то ты не прав." Конечно, не обижаюсь, поскольку дед опять оказался прав. Сейчас я оплачиваю две квартиры: одну в Стокгольме, другую в Оксфорде - зачем мне при этом комната в новогиреевской коммуналке?
Как-то совсем недавно моя жена сказала: "Завидую я тебе - у тебя был такой дед, мудрый глава семейства. Такие люди в еврейских семействах являются семейными цадиками." Я был очень удивлен. Конечно, мой дед был необычайно светлой личностью. Более того, долгое время он был старейшим в семье и ежегодные семейные встречи на пасху происходили у него в квартире. В то же самое время он фактически не был главой семейства, к нему не приходили спрашивать жизненных советов. Он всю жизнь работал и был рабочим, а не цадиком. Только в последние годы, когда тело окончательно перестало его слушаться, у него появился вынужденный досуг и ему пришлось размышлять над жизнью, переосмысливать свой жизненый опыт, просто читать газеты. От некоторых его высказываний тех времен веело мудростью, от многоих - наивностью. В целом, я не стал бы называть его "мудрым", поскольку "почтение к старческим сединам" вообще не свойственно для меня. Мне не понятно, почему нужно "оказывать почтение", "прислушиваться к советам", "слушаться" только потому, что кто-то прожил под этим небом на двадцать- сорок лет больше, чем я; это мое качество до сих пор сильно расстраивает тещу.
Дед прожил длинную, натруженную, осмысленную жизнь; нельзя было сказать, что он "безвременно ушел". Он жил в "собственном ритме", трудно и интересно, с радостями и горестями, больше всего ценил в людях честность, не стал "этим" и не стал "тем". Иногда мне кажется, что его жизнь обладала той самой чистотой и гармонией, которая свойственна по-настоящему счастливым людям, даже если окружающие этого не понимают.
******************************************
...Дед угасал постепенно. Заядлый курильщик, он выкуривал около пачки "Беломора" в день всю свою сознательную жизнь. Я подозреваю, что он выкурил этого "Беломора" больше, чем кто-либо еще на свете. Курево сделало его столь худым, что, как иногда шутили, "в нем даже микроб поместиться не может". С годами он мог есть все меньше и меньше, неуклонно продолжая худеть - организм подбирал свои последние резервы. Его организм, подобно его вещам, износился равномерно и полностью.
Последний раз я его видел где-то за три недели до смерти. Он целыми днями сидел в дальнем углу беседки на построенной им самим даче. Фактически, у него хватало сил только улыбаться окружающим: солнышку, чириканью лесных птичек, жужанию его пчел... В другом углу беседки моя сестра частенько оставляла в коляске своего маленького Гриню. Гриня открывал новый для него мир, улыбался и радовался, реже сердился и хныкал, а большую часть времени просто спал. Казалось, что между этими двумя людьми - совсем старым и совсем молодым - существует какая-то невидимая, необъяснимая связь, что они общаются, но каким-то недоступным другим людям образом. Мне порой кажется, что именно Гриня является настоящим продолжением деда. Я не очень верю в возможность переселения душ и больше полагаюсь на духовное влияние родителей на ребенка в раннем детстве. Скромный, трудолюбивый Миша, его папа, куда более похож на внука нашего деда, чем я или братец - самоуверенные, напористые молодые люди.
На ту последнюю встречу я взял с собой свою невесту. "Очень она мне нравится," - сказал мне дед. "Будьте счастливы." Ну то, что она ему понравилась - неудивительно, хотел бы я посмотреть на человека, которому несимпатична моя жена. Но он прежде всего увидел в ней ласковую, добрую и красивую дивчину с Украйны. Наверное, тогда он вспоминал свою невесту...
В тот раз меня удивила длинная щетина на его лице. Его жена сказала мне: "Слушай, а ты не мог бы его побрить? А то вот он хотел побриться к вашему приезду, а сил не хватает". Дед смущенно улыбался. Бриться для него всю жизнь было самым рутинным, обыденным мужским действием, а тут он не может справиться с самой элементарной МУжСКОЙ работой. Я взял помазок, развел мыло и затем остановился, с ужасом глядя на дедову щеку. Мне показалось, что я тоже не смогу справиться с этой "первичной мужской обязаностью". Его кожа была столь дряблая, морщинистая, под ней уже фактически отсутствовали какие-либо мускулы, что казалось - любое движение и бритва оставит глубокий порез. Я почти физически чувствовал, как мало крови в нем осталось, и что кровотечение может привести к немедленной смерти; я своими неумелыми руками могу убить человека прямо сейчас. Дрожь в руках отнюдь не способствует качеству, так что в итоге дед оказался выбритым весьма "выборочно". "Дай мне зеркало", - сказал он, когда я собрался кончать. Потом он взял бритву и твердыми, решительными движениями начал брить там, где я не смог. Через три минуты он откинулся в кресле и постарался восстановить силы. Со щетиной было уже покончено.
Дед умер в начале августа, когда Москва была совсем опустевшей. На похоны собрались только близкие родствненники. Родителей это известие застало во время их первой в жизни заграничной поезке, в Париже - пришлось ждать их приезда. Я по случайности вернулся из горного похода несколькими днями раньше. Было жаркое московское утро, родственики и заводские сослуживцы поджидали начала процедуры, сидя на лавочках около филевского морга. Представители цехового треугольника прибыли как раз вовремя. Почтили, произнесли, посочувствовали и немедленно растворились по своим треугольным делам. Задержка похорон, затем какая-то очередь, жаркий день, неполадки в .., отсутствие напора со стороны родственников и десятки других причин привели к тому, что дедово тело в гробу выглядело ужасно и как-то виновато. Весь его вид говорил окружающим: "Вот видите, опять как-то нескладно получилось. Вы уж простите, что я вас побеспокоил." Таким он и ушел в землю.
На дедовой могиле высечена маленькая пятиконечная звездочка. Военный,технарь,член партии, неверующий - ни по каким законам ему вроде не полагается загробной жизни. Но вот о чем я думаю все чаще и чаще.
Мы очень мало знаем о природе времени. Иногда оно спрессовывает годы, иногда за минуту человек может прожить пол- жизни. Нельзя про другого человека сказать, что он исчерпал себя, потому что невозможно определить, что он чувствует и понимает перед смертью. Может быть, последние дедовы годы и месяцы, когда он, обремененный ненужным, неудобным для него досугом, был вынужден перепродумывать и пере-проживать свою жизнь, были его чистилищем? И, может быть, последние дни и часы, когда он в неподвижности и молчании эмоционально, телепатически, духовно общался с маленьким Гришуткой, были его бесконечно прекрасным и вечным раем?
Ведь мой дед был Рабочим. Я горжусь им.
14-22 июня 1993, Оксфорд.